– Пьяница, дьявол! Опять хомут пропил! Погибели на тебя нет, душегуб некрещеный!

– Чего хомут?… Что хомут?… Ну, молчи… С такими господами ездил! Не понять тебе, дура… Здравствуй, Порфирыч, – бросая тряпку в ведро, обернулся он к старику.

– Вот, Павлин Петрович, земляка вам привез… Тоже извозчики… – Старик, вздыхая, слез с козел и трясущимися руками стал разважживать разбитую лошадь.

Баба перестала ругаться. В конюшне по-прежнему твердо постукивали копыта. Павлин Петрович с любопытством и исподлобья осмотрел Болотова.

– Извозчик?… Ну-ка, что ж? Значит, в «Друзья»… – сурово, не глядя на бабу, решил он и встал. – Идем, что ли, земляк? – Болотов улыбнулся и пошел вслед за ним.

Несмотря на утренний час, трактир «Друзья» был полон народу. Было грязно и шумно. Гудела «машина». Павлин Петрович, ударяя себя в грудь кулаком, говорил с убеждением:

– Ты на нее не смотри… Она – баба хорошая… Ну, выпил я… Эв-ва… Уж и выпить нельзя?… Бедняк что муха: где забор, там и двор, где щель – там постель… А твое дело мы справим. Ты будь покоен. Уж если я тебе говорю, уж если я, Павлин Петрович Стрелов, тебе говорю, значит, верно… Как на бумаге… И коня купим, и пролетку, и сани… Будешь ты лихач первый сорт… Завтра пойдем на Конную… Д-да… На Конной эт-то сейчас… барышники ни-ни-ни!.. За милую душу! Свой глазок – смотрок… Разве не так?… Эх, кобыла была у меня! Что за кобылка!.. Каких господ я возил! «Извозчик, на Острова!.. Сколько?…» – «Сколько пожалуете…» Четвертная в кармане… не веришь? Вот те Христос!.. Выпьем, Алеша, а?… Пущай ругается Домна Васильевна… Что я, – не человек? Уж и выпить нельзя?… Господи, что же это такое?… Эва! Выпить нельзя!..

Болотов с отвращением пил водку и слушал пьяную болтовню Стрелова. Он радовался, что так быстро нашел приют, что завтра пойдет на Конную, купит лошадь и начнется боевая извозчичья жизнь. Но чувство виновности ни на минуту не покидало его. Он говорил себе, что обязан лицемерить и лгать и что, сказав одно правдивое слово, бесполезно погубит себя, и все-таки не мог успокоиться. Павлин Петрович, красный, потный, с трудом держась на ногах, мокрыми губами лез целоваться:

– Поцелуй… меня друг… Алеша… Вот так… Поцелуй… Эх, Алеша, вижу я, какой ты есть человек… И ты уж положись, ты уж на меня положись. Все справим-Выпьем, что ли?… Алеша!..

Он уронил голову на руки и тотчас заснул. Болотов осмотрелся вокруг. Из-за дымного чада было трудно что-либо разобрать. Было странно, что он, революционер Андрей Болотов, сидит здесь, в этом смрадном трактире, что он только что разговаривал с этим пьяным, храпящим за столом человеком и что к ночи он вернется не в гостиницу, а на извозчичий двор. И когда он вечером лег на жесткие, полные насекомых нары и услышал, что в углу, у лампады, кладя земные поклоны, молился старый Порфирыч, а за перегородкою громко икает Стрелов, когда он увидел рядом с собой незнакомого, врастяжку спящего мужика, он опять почувствовал, что предоставлен единственно своим силам. Но теперь он не испугался. Даже было приятно, что никто не может помочь. И когда он уснул, ему снился трактир «Друзья», покривившиеся конюшни и стаи с шумом летающих голубей.

Прошло два месяца. Болотов привык к извозчичьей или, как говорил доктор Берг, «халуйской» жизни. Он не замечал ни пьянства, ни грязи, ни ругани и не жаловался на изнурительную работу. Было радостно, что он такой, как и все, что у него загрубелые руки, что он не боится труда, не живет богато и праздно, а делит с народом его неизбывную тяготу. Он вставал ночью в четыре часа и, позевывая, ежась от холода, брел впотьмах на конюшню. Выбранный на Конной Стреловым старый, но еще красивый и сильный вороной жеребец Буян, заслышав его шаги, весело фыркал и, перебирая ногами, потряхивал шеей. Болотов задавал ему корм, хлопал по гладкой спине и бегом, по мерзлому снегу, возвращался домой. Во флигеле было душно, вповалку храпели извозчики и чадил, мигая, тусклый ночник. Болотов ложился на нары между Порфирычем и молодым работником Сенькой и, не раздеваясь, спал до зари. Рано утром он шел за ворота, в «Друзья» и молча, степенно и важно, пил вприкуску горячий чай. Он сделался на дворе своим человеком: зажиточным и непьющим, исправным хозяином. Домна Васильевна ставила его в пример «душегубам» и «пьяницам», Сенька издали ломал шапку, Порфирыч заговаривал о божественном, а Павлин Петрович, тайком от жены, «одалживал зелененькую бумажку». Даже толстый, заплывший жиром, старший дворник Супрыткин приветливо подавал волосатую руку и расспрашивал о «выручке» и «делах».

Как и было условлено, Болотов на углу Гороховой и Садовой встретился с Ипполитом. Изменяя, наконец, «конспирации», Ипполит сообщил, что в дружине четыре извозчика: Болотов, Ваня, Сережа и виленский кожевник Абрам. Ипполит сообщил также, по каким улицам ездит «Его превосходительство», прокурор. Еженедельный, неотменяемый выезд был на Царскосельский вокзал и с вокзала экстренным поездом – в Царское Село. Но сколько Болотов ни караулил на Фонтанке и Загородном, он ни разу не увидел прокурора. Правда, однажды ему показалось, что в толпе, на площадке трамвая, мелькнуло длинное и сухое, по фотографии изученное лицо. Но Ипполит решил, что Болотов ошибается: «Его превосходительство» выезжал всегда на собственных рысаках, в закрытой карете.

К «наблюдению» Болотов привыкнуть не мог. Он не боялся, что его арестуют. Во всякую погоду, дождь, оттепель, туман и мороз, он останавливался с пролеткой на намеченных Ипполитом местах и следил за Царскосельским вокзалом. Это стало его занятием. Боевая, террористическая «работа», к которой он так страстно стремился и которую так высоко ценил, заключалась, как он увидел, в обыкновенной филерской службе. Часто, сидя долгими часами на козлах, он упрекал себя, что живет как шпион. Но каждый раз он говорил себе, что так надо, что только «тайной работой» можно добиться успеха, можно совершить «исторический акт». И, насилуя свою совесть, чувствуя, что «наблюдать» недостойно и стыдно, и зная, что оставить дружину еще недостойнее и стыднее, он с тоской вспоминал про семью: про убитого румяного Мишу, про Сашу во флотском мундире, про отца, Николая Степановича, и в особенности про мать. «Что бы она сказала? – думал он, стоя где-нибудь под дождем и напряженно глядя на улицу. – Поняла ли бы она?» В такие минуты страстно хотелось увидеть доброе лицо матери, ее любящие голубые глаза, ее шелковую косынку, хотелось крепко обнять и на ухо, чтобы никто не слышал, покаяться в своей жизни. Но он знал, что это мечты. И, опустив голову, удерживая застоявшегося, нетерпеливого жеребца, он крупною рысью возвращался на двор, шутливо здоровался с Сенькой и шел со Стреловым в трактир слушать «машину».

В конце марта, когда дворники скололи побуревший лед, а на дворе, между гнилою соломой, расползлись весенние лужи и острее и гуще запахло навозом, Болотов выехал на свидание с Сережей. Они виделись редко, украдкой и не иначе как с ведома Ипполита. Был уже восьмой час, но вечернее солнце еще грело над взморьем. Болотов быстро проехал Измайловский полк, жмурясь, повернул на Фонтанку и у церкви Покрова Богородицы остановился у извозчичьего трактира. Поставив Буяна и разнуздав, он вошел в «общий зал» и среди гама, шума и толкотни с трудом отыскал Сережу. Сережа, белокурый, высокий, остриженный в скобку, в синем замасленном армяке, не был похож на того не знавшего страха дружинника, которому Болотов повиновался на баррикадах. Он напоминал теперь деревенского парня, почти мальчишку, из глухих степей пришедшего в Петербург.

– Вы видели? – садясь за накрытый скатертью стол, вполголоса спросил Болотов. – Я ни разу не видел.

– Я тоже не видел…

– Что ж это значит?

– Не знаю!..

– Может быть, мы не умеем следить?… Сережа пожал плечами. Болотов наклонился к нему и понизил голос до шепота:

– Послушайте… Помните, мы как-то говорили с вами ночью, в Москве? Помните? Да?… Вот теперь мы опять убиваем, хотим, по крайней мере, убить… Ведь я живу убийством, только убийством. Стоишь-стоишь, ждешь-ждешь, не поедет ли, не увижу ли?… Для чего?… С этой мыслью встаем, с нею и спать ложимся. Вот у меня на дворе приятель, – извозчик Стрелов, забулдыга, сорвиголова, жену свою походя хлещет, а ведь, пожалуй, чище живет, чем мы. Что мы делаем? Лжем… Вы скажете: революционер всегда лжет, эта ложь праведна. Конечно, лжет и, конечно, праведна… А все-таки ложь. И особенно – вы заметили? – трудно лгать вот такому Стрелову: хоть он и пьяница и каналья, но у него душа нараспашку, и он каждой басне поверит… Ну а дальше что? «Наблюдаем»… Ведь это сыщики наблюдают… Говорим: гнусно следить. Говорим: филеры – мерзавцы… А сами? Вы опять скажете: филеры, мол, себя продают, а мы по совести, по революционному убеждению. Конечно, по убеждению, а все-таки… Все-таки «наблюдаем»… Мне не важно, что мне тяжело… Мне важно другое: мы боремся за свободу, за справедливость, за правду… Ну, и лжем, лжем на каждом шагу… Когда я в партию поступал, я думал, что все решил… Почти все так думают… Насилие? Во имя народа дозволено и насилье. Ложь? Во имя революции дозволена ложь. Обман? Во имя партии дозволен обман. А теперь вижу, что не так это просто… Что ж, или цель, в самом деле, оправдывает все средства? или в самом деле позволено все?… Я так думал. Так все говорят… Вы знаете Розенштерна? Ну, так даже он говорит эти слова. Но ведь это же заблуждение. Да, нужно лгать, обманывать, убивать, но не надо говорить, что это позволено, что это оправдано, что это хорошо, не нужно думать, что ложью приносишь жертву, убийством душу спасаешь… Нет, надо иметь смелость сказать: это дурно, жестоко и страшно, но неизбежно… Да, неизбежно… Народовольцы оставили нам легенду: Желябов, Перовская, Кибальчич, Михайлов… Герои… Конечно, герои, но почему народовольцы скрыли от нас, что террор не только жертва, но и ложь, но и кровь, но и стыд?… Я как-то говорил с Ипполитом… Он и слушать не хочет…