Болотов в волнении умолк. Сережа закурил и сказал:

– С Ипполитом? Ну, если Ипполит и думает так, то вслух никогда не скажет.

– Не скажет?… Хорошо, когда совесть спокойна. Хорошо, когда твердо решил: террор нужен, – значит, убийство позволено; убийство необходимо, – значит, позволена ложь… Ну, а если мне лгать противно, с души воротит следить?… Вы спросите: зачем я в терроре… Ах, Боже мой, в том-то и дело, что я не могу не работать в терроре… Не могу умыть руки… не вправе сказать: делай ты…

Кто раз убил, тому нет спасения, тот должен отдать свою жизнь… Сережа задумался.

– Почему должен?…

– Ах, Сережа, вы спрашиваете… А скажите мне, как вы думаете? Что же, по-вашему, не нужно идти до конца? Что же, вам не противно следить?… Что же, не вы говорили: «Не дано знать»?… Почему вы молчите?…

Сережа, точно колеблясь, боясь, что Болотов его не поймет, заговорил спокойно и тихо:

– Я и сейчас скажу: «Не дано знать…» Да, я думаю, как и вы… Да, мы лжем, убиваем, следим… Да, это грех… Но ведь вы пытаетесь объяснить, почему убить можно, не только можно, но и должно, необходимо… А я говорю «не дано знать»… Во имя любви нужно жертвовать жизнью, даже не только жизнью… Но это не оправдание… Ну, а где оправдание? Не в программе, конечно… Я вам скажу… Вам будет странно, что я скажу, и вы не сердитесь… Я вот что думаю… Я думаю: вам не решить, да и никто не может решить… Как решить, что можно и что нельзя? Как сказать: убей?… Как убьешь?… И как скажешь: нет, не надо бороться, не надо кровь проливать? Почему не надо? Во имя чего? И не больший ли это грех?… Я думаю: кто верит, тот не возьмется за меч… А кто берется за меч, тот не верит, не может глубоко верить… И берется по слабости, не от силы…

– А вы верите? – быстро перебил его Болотов.

– Я?… Я ведь тоже берусь за меч…

– Боже мой, при чем же тут вера? Вера в Бога, конечно?

– Да, вера в Бога.

– В христианского Бога?

– Да, в христианского Бога.

– В Христа?

– Да, в Христа…

Болотов изумленно посмотрел на Сережу. Слова о Боге и о Христе казались такими ветхими и лишенными смысла, так напоминали лицемерные поучения, что он готов был подумать, не пошутил ли Сережа. Но Сережа не улыбался. Рядом с ними, за оплеванным мокрым столом, хмельной извозчик, подперев щеку, горланил пьяную песню. Пахло пивом и водкой.

– Ну, а если даже и так, – опомнился Болотов, то ведь не Христос же оправдает убийство?… Ведь не Евангелие благословит на террор? Почему вы опять молчите?

Сережа нехотя поднял глаза:

– Христос сказал: «…Не убий…» А люди все-таки убивают… Христос сказал: «Любите друг друга…» Ну, а разве есть на свете любовь?… Христос сказал: «Я пришел не судить, а спасти…» Кто же из нас спасен?… Вы можете не слушать меня, а я говорю: «…Не дано знать…» Вы спрашиваете, верю ли я? Помните? «Один из повешенных злодеев злословил его и говорил: если ты Христос, спаси себя и нас. Другой же, напротив, упрекал его и говорил: или ты не боишься Бога, когда и осужден на то же? И мы осуждены справедливо, потому что достойное по делам нашим приняли, а Он ничего худого не сделал. И сказал Иисусу: „Помяни меня, Господи, когда приидешь во царствие Твое“. Вы не поняли? Нет?…

Смеркалось. В трактире зажгли огни. Сережа задумался и молчал. Болотов расплатился и медленно прошел на конюшню.

По двору, нахохлившись и распустив веером хвост, гордо ходил индейский петух. Толстая баба мыла в корыте белье. Знакомый босяк, Павлуха, ругаясь, чистил коня. «Христос… Евангелие… Не убий, – думал Болотов, влезая на козлы и повертывая армяк. – Какой церковный туман… Но Сережа все-таки прав: нельзя и надо, да, надо… Но в чем оправдание, я не решу… И никто не может, не в силах решить…» Он подобрал вожжи и выехал на Фонтанку. Пиликала где-то гармония. Падала белая петербургская ночь.

В начале апреля, недели за две до открытия Государственной думы, Ипполит назначил свидание Болотову на Иматре. Болотов ночью выехал в Выборг с таким расчетом, чтобы в тот же день вернуться домой. В Выборге, на вокзале, в буфете третьего класса, он встретил случайно Ваню и с ним рослого и плечистого человека, лет тридцати, – Болотов догадался – Абрама. Ваня, черноволосый, скуластый, одетый в порыжелое, купленное на толкучке пальто, улыбнулся узкими, как щели, глазами и кивнул головой. Когда тронулся поезд и в предутренней мгле потянулись посеребренные снегом леса, он подозрительно оглянулся на пассажиров и негромко сказал:

– Куда иголка, туда и нитка… К Ипполиту, Андрей Николаевич?

– Да, к Ипполиту… А что?

– Ничего… Дела – хоть закуривай… Его превосходительство, господин прокурор безусловно не думает объявляться. Схоронился в хоромы и ни гуту… Знает кошка, чье мясо съела…

– Обождите: не уйдет… Ха! – спокойно возразил Абрам и зевнул.

– На днях Сережа его, слава Богу, увидел. Ехал порожним по Литейному, хвать, – карета, а в ней барин, собственною своей персоной… А знаете, Андрей Николаевич, как бы Ипполит нам голову не намылил.

– За что?

– А за то, что едем в одном вагоне… «Конспирацию» партийную нарушаем. Ох уж эта мне «конспирация»… Непривычен я к этим затеям. День-деньской врешь и врешь… И отдыху тебе нет. Давеча на дворе один сачок спрашивает: «Ты, молодец, откудова будешь?» А мне, признаться, уж надоело. Каждый лезет: кто? откуда? зачем? Я и говорю: «Из Порт-Артура. У генерала Стесселя адъютантом служил». Посмотрел он на меня: «У генерала, говорит, Стесселя?» – «Чего, говорю, пасть разинул? У Стесселя…» Покрутил бородой говорит: «Ну, брат, ты – хлюст». – «А ты, говорю, безусловно, дурак…»

Ваня рассмеялся и закурил. «Значит, и он тяготится ложью…» – подумал Болотов и пытливо взглянул на него. Он хотел спросить Ваню, как он относится к «наблюдению», но Абрам вынул из кармана газету:

– Читали, товарищ? Экспроприация в Подьяческой…

Болотов еще накануне в «Друзьях» узнал о «блестящем деле». Когда полупьяный, лохматый Стрелов, ударяя себя в грудь кулаком, рассказывал, что украли «миллион» и «убили пятьсот человек», Болотов испытывал горькое чувство, – чувство зависти, негодования и злобы. То же самое сложное чувство овладело им и теперь. Он завидовал удаче Володи, возмущался «злодейским» убийством и сердился на себя за свой гнев. Дочитав, он скомкал газету и отвернулся к окну. Ваня осторожно тронул его за плечо.

– Андрей Николаевич!

– Что?

– Ну, что скажете, Андрей Николаевич?

– Что я скажу?… Разбой на большой дороге…

– Безусловно, разбой… Я тоже так думаю: неисчислимый вред для партии будет.

– Вред? – угрюмо спросил Абрам. – Что значит вред? Разве деньги на конфеты пойдут?… Странное дело… Если будем стесняться, – что будет?… Ха… Разбой!.. У нас не эксплуатируют? Матери плачут, дочери по улицам ходят… А погромы?… Вы забыли погромы? Ну, так я не забыл… Зачем говорите: разбой? Разве мы судьи?… Как не стыдно судить?… И что можно делать без денег?… Объясните мне – что?

Болотов не ответил. Ваня покраснел и тоже ничего не сказал.

– А помните, Ваня, вы говорили: «Грех большой вышел»?

– Это вы про казаков?

– Да, про казаков.

– Безусловно, что грех… Эх, Андрей Николаевич, мало, что ли, мы греха на душу берем?… И счесть невозможно… Не замолить, – он улыбнулся новой для Болотова, принужденной и жалкой улыбкой. – Да ведь что же поделаешь? Не для себя… За партию… За землю и волю… Нам самим ничего не нужно…

«Вот и Ваня так говорит, – думал Болотов. – Неужели я ошибаюсь? Неужели мои сомнения – только досужие, „интеллигентские“ мысли?… Неужели во имя народа позволено все, и правда в Ипполите, Розенштерне и Ване?… Ведь не в Сережиных словах правда?… Не в заповедях завета…»

На востоке торжественно разгоралась заря. Алый, пламенем пылающий шар позолотил вершины деревьев и розовыми лучами заблестел на снегу. Болотов опустил окно. Потянуло влажным и бодрым дыханием леса. Свистнул пронзительно паровоз. Пробежали финские избы, платформа и семафор.