Толкований седьмого пункта Болотов не услышал. Заметив его, Арсений Иванович приветливо улыбнулся и, обращаясь к студенту, сказал:
– Вот что, кормилец, мы это дело обдумаем… Да… Да… Обдумаем… Нельзя же так, сразу… А со временем и вас пригласим… Надо, кормилец, с умом… С большим умом надо… Хлопот у нас полон рот… Не углядишь. Знаете, небось, поговорку: пшеничка кормит по выбору, а рожь – всех сплошь…
С того дня, как стало известно, что Болотов дрался на баррикадах, уважение к нему товарищей выросло еще более. Даже доктор Берг, откровенно негодовавший на его поездку в Москву, не скрывал теперь своей радости. Мужество Болотова, его отвага и та удивительная случайность, что он наравне с незаметными членами партии, рабочими и студентами, подвергался смертельной опасности, давали товарищам законное право уверить себя и других, что комитет если и не руководил московским восстанием, то принимал в нем участие. И, как это всегда бывает, члены комитета не сомневались, что они не только разрешили Болотову поехать в Москву, но и уполномочили именем партии. И если бы Болотов им сказал, что это не так, что он уехал без разрешения, даже вопреки их желанию, они бы искренно удивились и не поверили бы ему.
– Ну, ну, кормилец, да расскажите же нам, что там такое было? – говорил Арсений Иванович, звонко целуя Болотова в небритые щеки. – Заждались мы вас, да и грех утаить, сердце тревожилось: что, мол. Андрей Николаевич?… А узнать, спросить негде…
Болотов крепко жал руки, улыбался, целовал бороды и усы, но ни на минуту не мог забыть о своем, о том, что он дерзко решил накануне ночью. Здесь, в душном номере, после споров и бесплодных речей, среди товарищей, погруженных в хозяйственные заботы, было неловко и трудно говорить о своем решении. Точно вымолвив невысказанные слова, он умалил бы их торжественный смысл.
– А мы вот думаем, придумать не можем, как нам быть с господами военными?… Ей-богу, озорники… – обнимая Болотова за плечи, говорил Арсений Иванович. – В чужом пиру похмелье… Беда!
Болотов отошел к окну. За двойными, замерзшими рамами притаилась тихая, как уголь черная, ночь. Теперь Болотову казалось, что его гордые мысли чужды Арсению Ивановичу, чужды всем, неискушенным смертью, товарищам. Казалось, что никто из них не сумеет его понять и что слова его прозвучат обидой и горьким обманом. Он вдруг понял, что убийство Слезкина, гибель дружины, отчаянный бой за училище – дни жестокой и незабываемой правды – для них, не переживших восстания, только интересная повесть о баррикадах, короткий рассказ случайного очевидца. Он понял, что у него нет пламенных слов, чтобы рассказать о своей потрясенной жизни, чтобы заставить перечувствовать то, что с такою острою силой чувствовал он. Он хотел промолчать. Но застарелая, взращенная годами привычка, – ничего не утаивать в комитете, взяла верх над сомнением. Все ожидали, когда он заговорит. Слегка побледнев, он громко сказал:
– Арсений Иванович…
– Слушаю, кормилец, слушаю…
– Арсений Иванович, я хотел заявить…
Арсений Иванович всем телом повернулся к нему и мягко, ласково, поощрительно закивал головою.
– Я хотел заявить… что я… что я… решил поступить в боевую дружину…
Доктор Берг поднял узкие брови и с изумлением посмотрел на него. Вера Андреевна нахмурилась. Залкинд заморгал воспаленными глазками. Воцарилось томительное молчание. Нарушил его Арсений Иванович:
– Что же?… Дело хорошее… Дело очень хорошее… Террор необходим, и в терроре такие люди, как вы, нужны… И я вас не могу не одобрить… То есть желания вашего не одобрить… Только… Только, кормилец, кто же из нас этого не желает, кто об этом из нас не мечтает?… – Голос Арсения Ивановича неожиданно дрогнул и затряслась белая, длинная борода, – А вот не идем… Не идем… Да, кормилец… А почему?… Потому что пересолишь, хлебать не станешь… Потому что ответственность приняли, бремя трудное подняли… Потому что партией надо же управлять… – Арсений Иванович вздохнул. – Эх, голубчик, Андрей Николаевич, желание ваше великолепно… А только… Только послушайте вы меня, старика… Не время… Погодить надо, голубчик… Да… Да… Погодить.
Был поздний час ночи. Оплывшие свечи догорали смрадными языками. По углам сгущалась зыбкая тень, и в ней тонули силуэты товарищей. Плавал сизый теплый табачный дым. Болотову стало досадно. «Разве комитет властен мне запретить?… Властен сказать: не убий?… Властен сказать: умри?» Он медленно встал и, высокий, бледный, худой, с горящими голубыми глазами, подошел к закапанному стеарином столу.
– Я, Арсений Иванович, этот вопрос решил…
– Нет… Нет… Нет… Что вы это? Позвольте! – заволновался Геннадий Геннадиевич. – Как это так: решил? Тут, дорогой мой, партийные интересы, высшие… Тут, серебряный мой, вы единолично решать не вправе… Этот вопрос подлежит обсуждению… Как же так можно?…
– Вы меня извините…
– Не извиню, золотой, не извиню, мой жемчужный… И никаких об этом не может быть разговоров… Помилуйте!.. Задеты высшие интересы партии!.. Cave-ant consules!..[8] Да!.. И заранее вам говорю: я не согласен… Вы нужны нам в комитете… Что же это будет?… Сегодня уйдете вы, завтра – Арсений Иванович, послезавтра – я? Ведь хочется всем! Кто же останется? Нет… Что вы?… Разве так можно?…
– Я бы предложил поставить этот вопрос на голосование, – потирая тонкие руки, сухо сказал доктор Берг. – Надеюсь, вы подчинитесь большинству? – обратился он к Болотову.
Болотов ничего не ответил. «Неужели будут голосовать? Голосовать? Что? Жить мне или умереть?» Эта мысль показалась такой смешной, нелепой и ни на что не похожей, что он даже не рассердился. Но уже доктор Берг считал голоса.
Болотов не верил глазам. «Так, действительно, комитет властен дозволить и запретить? Так, действительно, смерть и убийство решаются большинством голосов?» Отстранив руку доктора Берга, он пристально, гневно посмотрел на Арсения Ивановича.
– Вы меня извините; я сделаю так, как решил.
– Шутки, кормилец, шутки… – засмеялся Арсений Иванович. – Неужто не подчинитесь комитету?…
– Нарушение дисциплины влечет за собою… – наставительно начал доктор Берг, но Болотов не дослушал. Не говоря более ни слова, он большими шагами вышел из комнаты. В полутемном, пустом коридоре его догнал смущенный Груздев.
Болотов круто повернулся на каблуках:
– И вы голосовали, Груздев?
– Конечно. А что?
– Ничего.
И хотя Груздев весь вечер молчал и был неповинен в голосовании, Болотов с непривычной, нерассуждающей, внезапно вспыхнувшей злобой, изливая тоску своих сумрачных дней, начал горько упрекать его в лицемерии:
– Да вы… Да вы понимаете, что вы говорите? Понимаете, что вы сделали? Понимаете или нет?… Почему товарищи умирают? А вы? Почему я живу?… Или у нас нет стыда? Нет совести? Как вам не стыдно?
– Груздев робко пожал плечами. Его открытое, доброе, обиженное лицо покраснело. Он застенчиво улыбнулся.
– Ну что вы?… Все это так… Да…
– Что да?
– Да ведь не в терроре же дело… Разве трудно погибнуть? – Он покраснел еще гуще. – Вы мне верите?… Да?… Ну, так вы знаете: есть другая работа. Она, пожалуй, еще труднее… Пропаганда среди крестьян, среди рабочих, среди солдат, среди масс… Разве она не нужна? Разве только тот революционер, кто выходит с бомбой в руках? Кто дерется на баррикадах? Разве я не служу революции? Разве мой труд не приносит пользы? Скажите мне, не приносит?…
– Ах, Груздев, да ведь я не про то.
– А про что же?… Послушайте, Болотов, я вам скажу…
Ну, Арсений Иванович старик… На него не нужно сердиться… Ну, доктор Берг… Э, да что доктор Берг!.. Вы меня знаете? Да?… Я не могу вас понять… Ведь террор – только средство, одно из многих хороших средств… Слава и честь тому, кто идет по этой дороге! Я не иду. И не пойду. Слышите: сознательно не пойду, потому что дело не в том: умереть или нет… Дело в том, чтобы принести возможно большую пользу. Нас так мало… Так мало людей, которые знают, чего хотят, твердо знают; для которых революция – не только восстание, а глубокий идейный переворот… А вот вы уходите… Слушайте, пойдем со мной к крестьянам, в деревню… Там живая работа… Там не слова говорить… – Груздев замолчал и с несмелой надеждой заглянул Болотову в глаза. Болотов усмехнулся:
