Девушка открыла глаза. Перед ней стоял Морган и взгляд его был внимательный и сочувственный. И только тут поняла она, что плакала все это время.

Морган подошел к ней и обнял.

– Держи меня, – шепнула она ему в рубаху. – Крепче держи меня. Пожалуйста.

И он обнимал Сару всю ночь напролет, смотрел, как она спит и плачет во сне. От измождения у нее были круги под глазами, и щеки ввалились еще сильней, чем когда она появилась в его лачуге в Джорджтауне и потребовала, чтобы он помог ей осуществить этот адский замысел. Он лежал рядом с ней, вдыхал ее аромат и, чувствуя всем телом тепло ее кожи, стонал от вожделения.

До рассвета оставалось не больше часа, когда он вытянул из-под ее головы руку и скатился с гамака. Он подоткнул вокруг нее москитную сетку и рукой отогнал роящуюся мошкару. Повернув голову на звук хлопающих крыльев и вглядевшись в темноту, он различил свисающих с дерева летучих мышей. Но было и еще какое-то движение. В полной тишине на него смотрели желтые, из-за отсветов костра глаза.

Генри спал в своем гамаке. И Кан тоже дремал, вытянув ноги и положив рядом с собой дудочку. Морган подошел к костру и присел на корточки. Он ненавидел предрассветные сумерки. Они вмещали в себя слишком много проклятого одиночества. Они давали слишком много времени на размышления о будущем, на погружение в прошлое. В детстве он, бывало, лежал в кроватке в приюте Девы Марии и представлял себе, что вот сегодня приедет мама и заберет его домой. И он простит ее за то, что она его бросила. Он простит ее за все, только бы она полюбила его.

И прошли годы.

И подростком он часто мечтал, что есть где-то в Новом Орлеане бездетная семья, которая мечтает о сыне, и вот сегодня они отправятся в приют и выберут из всех именно его. Иногда он тихо вставал с постели и пробирался в церковь, становился на колени перед алтарем, перед статуей Христа или святыми. Он смотрел в их безжизненные лица, в немигающие глаза, на беломраморные руки, протянутые к нему, предлагающие спасение. Тяжелый запах старинных церковных скамей проникал в ноздри, и он складывал руки и склонял голову в молитве, верить в которую перестал уже давно. Бог ни разу не внял его молитвам. Но он все приходил и приходил, иногда прятался за боковым алтарем Девы Марии и прислушивался, как мужчины и женщины поодиночке заходят в исповедальню и изливают священнику свою душу, каются в грехах. И когда наконец все уходили и он оставался совершенно один, окруженный гнетущей тишиной, увядающими хризантемами и догорающими свечами, вот тогда он в жаркой молитве просил чтобы хоть кто-нибудь, кто угодно – нашел его в этом святом аду, полюбил его…

И прошли годы.

И были долгие рассветы на кораблях, среди килевой качки и храпа матросов. И когда могучий ветер завывал в мачтах и рвал паруса, он лежал гладя в нары над собой и плакал, как шестнадцатилетний дурак, решивший зачем-то убежать в море… Однажды, когда огибали мыс Горн и был страшный шторм, он отказался по приказу капитана спуститься в трюм. Он упрямо стоял, упершись в палубу широко расставленными ногами, сжав по бокам руки, и готовился к тому, чтобы бушующие волны смыли его за борт. Что угодно – только не эта жизнь: вяленое мясо, тухлая вода и сухари, настолько черствые, что их даже черви не прогрызают.

Но он не погиб. Когда буря утихла, капитан приказал привязать его за запястья к грот-мачте и высечь за неповиновение. Тридцать кнутов. Первые из многих, прежде чем ему удалось сбежать на берег в Колоне и затеряться среди людей, снующих вдоль берега и живущих под опрокинутыми лодками в заброшенных хижинах. Там у него была женщина, недолго. Ее раскосые глаза очаровали его, как и ее тяжелые густые волосы, еще более черные, чем его собственные. Она научила его всему, что он захотел узнать из ее богатого любовного опыта. А потом, едва он позволил себе привязаться к ней, она исчезла в ночи, – и больше он ее никогда не видел.

И прошли годы.

Он добрался до Бразилии. Новый Эдем. Земной рай. Он встретил молодого, красивого, богато одетого человека, который дружелюбно пожимал ему руку, улыбался, глядя в глаза, обещал ему неземные сокровища… если он, конечно, желает ради них потрудиться. Всего год – вот и все, что требовалось от него его новому другу. Он ослепил его своей обворожительной улыбкой и, когда Морган поинтересовался, что же потребуется от него, чтобы заработать такие несметные богатства, partao ответил: «Ну что ты, Морган, конечно же ничего непосильного. Поверь мне».

При воспоминании об этом Морган зажмурился. Он встал и, вскинув ружье, пошел во тьму. Подлесок цеплялся за ноги, хрустели ветки, шелестела листва над головой. Он кинул опасливый взгляд на Сару, потом на Генри, прежде чем стал пробираться дальше, и остановился достаточно далеко от поляны, чтобы его не было видно в случае, если они проснутся и хватятся его. Прислонившись к дереву, он достал сигару и задумался о своей матери.

Сбежав из приюта, он отправился к бедному поселку, прилепившемуся на берегу Миссисипи. Целый час он мялся у порога хибары, прежде чем осмелился постучать. Дверь открыла небольшого роста женщина с черными, с проседью, волосами и лицом, изможденным от болезней, голода и усталости. Серые глаза поднялись на него и, казалось, она решила, что это смерть пришла.

– Маргарет Кейн? – спросил он. Затем взгляд его скользнул ниже, привлеченный видом маленького мальчика, вцепившегося ей в ногу и смотревшего на него глазами такими же, как у него; лицо у малыша было чумазое, нос сопливый. Позади женщины появилась девочка с такими же черными волосами, лет десяти, не больше. Морган зло взглянул на женщину.

– Маргарет Кейн? – спросил он повышенным, срывающимся голосом.

– Нет, – ответила она, но глаза изобличали ее. – Вы, должно быть перепутали.

– Нет не перепутал.

– Маргарет умерла. Уходите и оставьте нас в покое. И она захлопнула дверь у него перед носом.

Он все мог простить своей матери.

Все, кроме этого.

Свет зари пробивался сквозь листья, и тени светлели и уменьшались, пока не съежились окончательно. Из лагеря донесся шум. Он слышал, как спорят Кан и Генри, а слева от него в лес вышел кто-то из индейцев и пристроился по нужде.

Морган отделился от дерева, радуясь тому, что еще одна ночь позади. И тут он нос к носу столкнулся с трупом.

Индеец был подвешен за ноги к суку и раскачивался туда-сюда при малейшем шорохе ветра в листве над головой. Рот его застыл в беззвучном крике. Глаза были выпучены от страха. Горло было перерезано от уха до уха. Вся кровь вытекла из тела и лужей стояла под ним.

Моргана прошиб холодный пот, и он ошалело продолжал смотреть в лицо покойника, пока его не согнуло пополам и не вырвало. Шатаясь, побрел он к лагерю. Сара сидела на пеньке и продирала глаза. Генри с Каном разводили костер. Они подняли глаза при его приближении, и ожидание на их лицах сменилось тревогой, когда они увидели его состояние.

– Морган? Что случилось? – спросил Генри.

– Один из часовых убит. А может быть, и не один.

К этому времени многие из индейцев уже встревожились, не находя товарищей. Кан громко обратился к суетящимся аборигенам, и те похватав ружья, рассыпались по лесу. Раздался выкрик, еще один – справа, слева. Оказалось, что ночью таким же образом было убито еще четверо индейцев.

Их без почестей предали земле. Времени на ритуалы не было, да и какая польза от них убитым? На Амазонке нет ни Христа, ни Бога-Отца, ни девы Марии. Это адские кущи, и где-то поблизости таится Сатана, удивленно посмеиваясь, что это за дурни такие – вломились в его владения без стука и думают пройти, не принеся ему жертвы.

Морган приказал индейцам свернуть лагерь как можно скорее и бесшумнее. Большинство подчинилось. Некоторые же двигались замедленно и обсуждали происшедшее между собой.

– Ты думаешь их убили янаомо? – спросил Генри.

– Янаомо – каннибалы, – ответил Морган тихо, чтобы не слышали перепуганные индейцы. – Они предпочитают отлавливать добычу живьем.