– Да, кстати, Гольцов! – Бывший бригадир обернулся. – Совсем забыл тебе сказать… Сегодня утром погиб известный в городе политик – Александр Петрович Мальцев. Кто-то передал ему крохотную посылочку, и господин помощник депутата ее неосмотрительно вскрыл прямо в салоне своего бронированного «мерседеса». Я подумал, что тебе, как одному из доверенных лиц господина Мальцева, будет небезынтересно узнать эту печальную для всех нас новость…
Леха не ответил. Для него Мальцев и братва были уже в прошлом.
– Я знаю, о чем ты сейчас думаешь, – произнес Томанцев, глядя поверх плеча Реаниматора. – Не волнуйся. Я всегда держу свое слово. Ты меня понял?!
Вот теперь в потухших, пустых глазах Реаниматора вспыхнул явственный блеск.
Леха молча опустил веки, развернулся и в сопровождении контролера отправился в камеру.
Глава 27
Судебный процесс над «одним из лидеров питерской криминальной группировки, правой рукой бандитского авторитета Мальцева» власти вдруг решили сделать открытым. Леха, в котором еще теплилась надежда избежать непоправимого, узнав о таком развитии событий, с холодной обреченностью осознал – это конец! Первое же заседание только утвердило его в мысли, что исход громкого уголовного дела уже предрешен, несмотря на все усилия регулярно навещавшего его в «Крестах» постаревшего, ставшего очень нервным майора Томанцева выполнить данное им Реаниматору обещание. Увы, состав на полной скорости катился под откос, и помочь Лехе Гольцову, стараниями прессы превратившемуся для многих простых питерцев в олицетворение абсолютного зла, могло разве что чудо…
И вот настал день вынесения приговора. Все было как во сне – обвинительная речь адвоката, холодные лица заседателей, ленивое торжество журналистов, красные огоньки нескольких бесшумно работающих видеокамер и лютая, всепоглощающая ненависть, застывшая на бледных лицах родственников Лобастого – бабки Степаниды и недавно откинувшегося с зоны отца.
Когда судья потребовал встать для оглашения приговора, Леха лишь презрительно ухмыльнулся, сплюнул себе под ноги и так и остался сидеть. Не моргая, смотрел он через прутья решетки на колышущиеся за окном зала заседаний ветви тополей и мысленно прощался с этим хмурым небом и этими облезлыми крышами, с бесконечной слякотью лабиринта улиц и бездушным величием возведенного великими зодчими старого города.
Увидев неожиданно опустившегося на карниз, с внешней стороны грязного зарешеченного окна, серо-черного облезлого голубя, Реаниматор вдруг ощутил, как по его щеке торопливо сбежала и обожгла уголок рта одинокая соленая слеза. Больше он не увидит даже голубей. Откуда им взяться в глуши вологодских лесов, на острове?..
А голос председателя суда тем времением гремел, эхом разносясь по битком набитому залу, где от спертого донельзя воздуха трудно было дышать. До сознания Реаниматора доходили лишь обрывки уже ничего не значащих фраз:
– Именем Российской Федерации… признать Гольцова Алексея Борисовича виновным… в качестве наказания высшую меру – смертную казнь!
По затихшему, словно обезлюдевшему залу волной прокатился вздох облегчения. Кто-то особо эмоциональный даже захлопал и закричал «браво», но его, к счастью, вовремя остановили и заставили заткнуться. Оглашение приговора было еще не окончено.
– В связи с принятием России в Совет Европы… учитывая… подписанный Президентом Российской Федерации мораторий… суд считает возможным заменить смертную казнь на пожизненное заключение… с правом обжалования приговора через двадцать пять лет… без права на переписку и права на свидания…
Как ни старался Реаниматор сохранять видимость хладнокровия, ничего не получалось. В животе и под ребрами образовалась пустота, словно невидимая рука вырвала все внутренности, кроме медленно и натужно бьющегося метрономом сердца.
– Повезло тебе, сука! – отчетливо донеслись до Лехи слова отца Лобастого. – На зоне, бля буду, ты не прожил бы и месяца!
…Четверо вооруженных солдат открыли клетку и вывели Реаниматора из зала суда по служебной лестнице, но лишь после того, как зал покинули все до единого зрители и участники процесса. Пребывающего в трансе, безразличного ко всему окружающему, кроме крохотного клочка неба в окошке «воронка», Леху снова отвезли в «Кресты». Там парикмахер обрил его наголо, контролеры заставили скинуть провонявшую потом и тяжелым камерным духом гражданскую одежду, принять душ и облачиться в новенькую черную робу. Затем Реаниматора в наручниках и соединенных цепью кандалах на ногах провели по длинным гулким переходам и лестницам СИЗО в блок смертников. Контролер, как-то странно взглянув на Леху, распахнул дверь и втолкнул его в камеру-одиночку. Закуток три на два метра, без окон, с вмурованными в стену узкими металлическими нарами без матраца и дыркой-парашей в левом ближнем углу.
Часа через полтора тюремные баландеры принесли и подали в кормушку ужин – тарелку с серого цвета варевом, ломоть черного хлеба и подкрашенную пресную водичку, называемую компотом. Реаниматор неподвижно лежал на нарах и глядел в потолок. Есть ему совершенно не хотелось. Но, подчиняясь громкому рыку контролера, он все-таки встал, подошел к окошку в двери и молча принял пайку. Кормушка захлопнулась, шаги в коридоре стихли. Леха вернулся назад на нары, от нечего делать поковырял ложкой накиданную в шлемку грубую перловую кашу и вдруг оторопел, заметив в ней слегка присыпанную крупой скользкую, с зелеными разводами, тягучую харчу. Своего рода пламенный привет, видимо – от кого-то из крестовских контролеров…
Скрипнув зубами, вмиг вышедший из состояния аффекта Реаниматор размахнулся и что есть силы, с диким, отчаянным криком запустил миской в металлическую дверь. Сволочи! Сявки гнусные! Знают, что останутся безнаказанными, вот и глумятся!
«А каково мне будет чалиться там, на Каменном?!» – впервые с момента оглашения приговора с содроганием подумал Леха. Как тамошние охранные псы, на которых есть лишь одна управа – начальник тюрьмы, обращаются с осужденными на пожизненное заключение узниками?! Жутко даже представить…
Наверное, именно в эту самую секунду Леха осознал, какой именно беспросветный кошмар, длиной во всю оставшуюся жизнь, ждет его впереди. Склеп, куда тебя замуровали навсегда! И больше в его жизни не будет ничего, кроме изученной буквально до миллиметра крохотной камеры, двух получасовых ежедневных прогулок в тюремном дворе, безвкусной баланды и, если очень повезет, собеседника, такого же, как и он сам, душегуба, с опостылевшей до икоты тусклой рожей прирожденного мокрушника и изверга. И никаких радио и телевидения, никакой музыки и никаких писем. Только книги из скудной, специально подобранной ГУИНом библиотеки. И… вера в Бога, которую невозможно отнять вместе со свободой. Только есть ли она в его душе, вера?! Вряд ли…
Однажды Леха читал статью в питерском еженедельнике «Невский репортер» о священнике отце Павле, настоятеле церкви на острове Каменном. Статья, написанная известным журналистом Дмитрием Нагайцевым, рассказывала о полной драматизма судьбе человека, много лет назад сменившего погоны офицера ВДВ на рясу священнослужителя…
Он просто сидел, обхватив бритую налысо голову руками, и медленно раскачивался взад-вперед, а перед его глазами кадр за кадром прокручивалась вся его не такая уж долгая жизнь. Жизнь, в которой, как в голливудском триллере, было все – и кровь, и деньги, и настоящая, обретенная совсем недавно любовь. Теперь эта жизнь кончилась. Навсегда. Впереди у Лехи Гольцова был только кромешный ад…
Даже если произойдет невозможное, если он протянет на острове положенные до подачи прошения о помиловании двадцать пять лет и его прошение удовлетворят, то каким он выйдет на волю? Дряхлый, больной старик, без дома, без родных, без средств к существованию. Лучшее, на что можно рассчитывать, – это быстрое угасание в вонючей богадельне для неимущих в компании спившихся завшивленных бомжей. Так лучше уж сдохнуть там, на Каменном…
