На столе зазвонил телефон – раздался очень тихий зуммер, не то что английские, похожие на сирену, звонки, к которым он привык. Забавно, подумал Вейн, как часто разные мелочи напоминают ему, что он находится в чужой стране: пакетики чая; огромные, яркие автомобили; «Джелло»[16] и домашний сыр в салате. Как бы он ни старался, он все равно отчаянно скучал по дому в этой стране мира и благоденствия.

Вейн поднял трубку, послушал и внезапно почувствовал, как внутри у него все сжалось от страха и растерянности. В комнате было тепло, но он ощутил, что у него на спине выступил холодный пот. В ярко освещенном зеркале он увидел, как побледнело его лицо под темным гримом.

– Дорогая, – закричал он в трубку с отчаянным, притворным энтузиазмом. – Как у тебя дела?

– Ты не понимаешь. Меня пугает сама мысль увидеться с ней. – Вейн нервно ходил по комнате.

– Ну что в этом страшного?

Страшно, повторил про себя Вейн. Когда у Фелисии случился нервный срыв после провала в Сан-Франциско пять недель назад, врачи осторожно говорили о многомесячном «отдыхе», о шоковой терапии, новых лекарствах, усиленном лечении – и нате вам! Вот она, жизнерадостная как прежде, просит его приехать навестить ее, очевидно, с благословения своего врача.

– Ты знаешь, – сказал он, – я не имею ни малейшего представления, что я ей скажу? И что буду делать?

– Это же не пьеса, Робби. Здесь нет реплик, которые надо запоминать. Ты придешь, обнимешь ее, и слова сами придут. Это нелегко, я понимаю, но в таких делах нет ничего легкого.

Вейн почувствовал, что завидует Рэнди. Натали Брукс была очень стойкой женщиной, и в ее отношении к мужу не было даже намека на страсть, но по крайней мере они не были соперниками в профессиональном отношении. Натали проводила свою жизнь – ту ее часть, которая не была посвящена светским приемам и магазинам, – создавая имидж своему мужу с настойчивостью и энергией, унаследованными ею от отца. Слава Рэнди была делом ее рук, и упаси Боже всякого, кто высказывал хоть малейшую критику в его адрес.

Их брак был тем, что в Голливуде называли «хорошим» браком, имея при этом в виду, что он способствует кассовому успеху и положительно характеризуется на страницах газет. «Хорошие» браки – те, которые не распадались через год-другой – базировались на взаимном интересе, а не на страсти. Фелисия этого никогда не могла понять. Она, постоянно страдавшая от бессонницы, не признавала отдельные постели, не говоря уже об отдельных спальнях, как у Рэнди и Натали. Когда они с Вейном путешествовали или были на гастролях, в отель всегда посылалась подробная инструкция, чтобы в номере была обязательно двуспальная кровать, а руководство отеля предупреждали, что мисс Лайл привозит с собой собственные простыни и наволочки, без которых она всю ночь не сомкнет глаз. Вейн же, напротив, мог заснуть, лишь опустив голову на подушку.

– Послушай, – услышал он голос Брукса, – это все равно, что окунуться рано утром в бассейн. Чем дольше ты об этом думаешь, тем труднее решиться.

Вейн кивнул. Бассейн в доме Бруксов был хорошо виден Вейну из окон спальни, но он никогда не замечал, чтобы Рэнди плавал там по утрам, хотя иногда по выходным Брукс приглашал мальчишек и девчонок из простых семей поплавать, а сам устраивал для них настоящее представление, бултыхаясь в воде, а Натали стояла на краю бассейна, проверяя, чтобы фотографы из газет сделали достаточное количество снимков.

– Просто скажи ей, что она замечательно выглядит, что ты рад ее видеть, и, помяни мое слово, все будет отлично.

– Ты абсолютно прав, – сказал Вейн голосом человека, которого ведут на расстрел. – Я поеду. – Он помолчал. – И спасибо тебе, Рэнди. Ты настоящий друг.

Брукс пожал плечами.

– Я же всегда говорил, вы с Фелисией для меня как родные.

Вейн встал и посмотрел на часы, чтобы скрыть легкое чувство неловкости: открытое проявление эмоций, принятое в Голливуде, вызывало у него смущение.

– Может быть, мне сначала позвонить, как ты думаешь? – спросил он.

– Не надо. Беседа с врачом только все осложнит. Мой тебе совет: пусть это будет сюрпризом для Фелисии.

– Я привезу ей цветы. Хотя ее комната, должно быть, заполнена ими – я посылал их каждый день.

– Отправляйся, – настойчиво сказал Брукс. – А когда вернешься, приходи к нам, пообедаешь, расскажешь, как съездил. Или скорее всего расскажешь мне одному – кажется, Натали собирается на обед к своему отцу. Ну как, по рукам или нет?

– По рукам, – ответил Вейн, недоумевая, какой странный поворот судьбы сделал Рэнди Брукса его советчиком и доверенным лицом, и как он сам оказался в таком месте, где все превращалось в сделку.

Брукс пристально посмотрел на него.

– Чего ты медлишь, Робби? – спросил он. – Есть еще какие-то проблемы?

Вейн вздохнул.

– Да, – ответил он. – Самое ужасное то, что я должен оплатить пребывание Лисии в этом санатории. Они, конечно, терпеливо ждут, но я понимаю, что они хотели бы получить свои денежки. Когда все это случилось, Марти велел присылать все счета ему. Ха-ха! – Вейн нахмурился, выставил вперед подбородок и изобразил Марти Куика с его повадками уличного хулигана и скрипучим голосом с характерным нью-йоркско-еврейским выговором. – «Не волнуйся о таких пустяках, Робби, – проскрипел Вейн голосом Марти, – все будет сделано в лучшем виде. Предоставь это мне!»

Он оскалил зубы в кривой улыбке, раздвинув губы, как будто держал огромную сигару, которую Марти Куик обычно не выпускал изо рта, пока говорил.

Брукс засмеялся, даже слегка позавидовав искусству перевоплощения, которым обладал Вейн.

– И он не сдержал обещания?

– Конечно, не сдержал, подонок. Как я мог доверять человеку, который носит на пальце кольцо с огромным бриллиантом и пытается нацарапать свои инициалы на бокале с шампанским, чтобы проверить настоящий ли камень.

– Послушай, Робби, приятель, сосед, гений – сколько ты должен заплатить врачам?

Вейн закрыл рукой глаза.

– За две недели. Около десяти тысяч долларов. «Десять косых», как выражается Марти.

– Робби, это же ерунда. Заработок за неделю.

– Да, верно, старина, недельный заработок, если он у тебя есть. А у меня его нет. Проблемы с Лисией отпугнули все студии – включая и твоего тестя, между прочим.

– Робби, я оплачу счет за Лисию, согласен? Иди, заботься о ней, а остальное предоставь мне.

Вейн озадаченно посмотрел на Брукса, удивленный и смущенный его щедростью, от которой он не мог отказаться.

– Это очень любезно с твоей стороны, Рэнди, – сказал он, жалея, что не может побороть свою обычную английскую сдержанность. – А ты уверен, что это тебе по силам? Я не знаю, когда смогу вернуть тебе долг.

– Забудь об этом. Вернешь, когда сможешь. – Брукс сунул солнечные очки в карман рубашки, встал и, взяв руку Вейна обеими руками, крепко сжал ее. На левой руке он носил массивный золотой браслет со своим именем, выложенным бриллиантами. Он стоял рядом с Вейном, слезы туманили его взгляд. Продолжая держать Вейна за руку одной рукой, другой он обнял его за плечи и дружески по-мужски похлопал по спине, будто тренер, поздравляющий спортсмена-победителя после забега.

Вейн, не любивший таких жестов, не мог отстраниться от своего благодетеля.

– Не могу выразить, как я тебе благодарен, – смущенно сказал он. Он чувствовал, что в самые эмоциональные моменты он начинал говорить как надменный англичанин, которых так не любили американцы. Даже Фелисия часто говорила ему об этом. Он также чувствовал, что Брукс, вероятно, ждал более бурного проявления благодарности в духе русско-еврейской эмоциональности.

Вейн не был антисемитом. В худшем случае он разделял некоторые предрассудки своего класса, которые почти стерлись за двадцать лет работы в театре и кино; там даже в Англии многие из самых умных людей были евреями. Он смотрел на жизнь глазами Шекспира: старость – это «Король Лир»; ревность – «Отелло»; еврейство – «Венецианский купец», которого он играл с такой самоотдачей и страстью, что критики обвинили его в том, что он превратил Шейлока в героя, каким он и стал для многих англичан, которые слышали о расистской политике нацистов.