Брукс тараторил с такой скоростью, что казалось, он сейчас сломает себе язык. Но он мог продолжать так довольно долго, останавливаясь только чтобы дать зрителям посмеяться. Его речь была такой быстрой, что публика обычно, затаив дыхание, ждала, когда у него сорвется голос или он пропустит какое-нибудь слово, но такого никогда не случалось.

Он помедлил, дожидаясь, когда Вейн засмеется или по крайней мере спросит, что значит «гониф», но поскольку ничего не последовало, заговорил нормальным голосом.

– Слушай, Робби, приятель, мы ведь соседи. Мы с Натали любим вас. – Он снял солнечные очки и вытер глаза. Ему ничего не стоило заплакать, что было характерно для обитателей Беверли-Хиллз. – Я знаю, что тебе пришлось вынести, – сказал он. – Ты чувствуешь себя виноватым, верно?

Он не стал дожидаться ответа. По эту сторону Атлантики, как уже успел узнать Вейн, любили риторические вопросы. Здесь не было настоящей беседы, в английском понимании этого слова – люди говорили до тех пор, пока не выговорятся, не рассчитывая на ответ собеседника или какое-либо вмешательство с его стороны. Когда они умолкали, начинал говорить ты, а они в это время думали о чем-то своем. Вейн закрыл глаза, дожидаясь пока Брукс закончит анализировать его проблемы.

– В этом нет большого вреда, но до определенного предела. Вероятно, тебе не следовало сразу браться за «Ромео и Джульетту», пока Фелисия не отдохнула после съемок. А самая главная твоя ошибка в том, что ты связался с Марти Куиком. Тебе, конечно, надо было уделять Фелисии больше внимания, но ты же знаешь, как здесь обстоят дела: каждый занят лишь собственной карьерой. Знаешь, я когда-то изучал психоанализ и кое-что усвоил. Ты должен научиться прощать себя – это первый этап. А потом ты должен простить ее – это этап номер два.

На лице Брукса было написано воодушевление, как бывало всегда, когда он давал советы. Братские чувства, всепрощение, любовь были частью его роли.

– Хочешь совет? – продолжал он, не дожидаясь, пока Вейн согласится или откажется. – Что бы врачи ни говорили, поезжай к ней. Увидишь, тебе станет лучше. И черт возьми, кто знает? Может быть, ей тоже станет лучше.

Вейн задумался. Даже здесь, в этой скромной гримерной – гримерная Брукса напротив по коридору была гораздо шикарнее, – в нем было что-то королевское, как будто многие годы исполнения ролей королей и принцев придали ему, несмотря на молодость, величественность осанки. Дело было даже не в его внешности, потому что он был невысок ростом и худ, а его в общем-то обыкновенное лицо делали запоминающимся лишь его темно-синие глаза, цвета ляпис-лазури, с золотыми искорками.

– Вся проблема в том, – произнес он наконец, – что я не знаю, хочу ли я видеть ее. Понимаешь, это моя вина. Я вздохнул с облегчением, когда врач запретил мне приезжать. Я не уверен, что смогу спокойно встретиться с ней.

– В этом нет ничего страшного, Робби. Вполне понятно, что ты не хочешь видеть ее в каком-то чертовом «доме отдыха», или как там они его называют, в том ужасном состоянии, в котором она сейчас находится. И нечего стыдиться.

– Я стыжусь не этого. Рэнди, играть «Ромео и Джульетту» было моей идеей. Я вложил в постановку все наши сбережения. Все выглядело так заманчиво – донести Шекспира до масс, проехать с постановкой по стране так, как это сделал в девятнадцатом веке Бут…[13]

Его зубы обнажились в гримасе, которую можно было бы принять за улыбку, но он не улыбался.

– Но массы однозначно показали нам, куда мы могли бы засунуть своего Шекспира! – Зубы Вейна были не такими ровными и белыми, как у Брукса. Его отказ надеть на зубы коронки создал проблемы с крупными планами во время съемок его фильма, который выдвигался на «Оскара». Вейн жаловался, что Си Кригер, продюсер, не видит разницы между актерской игрой и лечением зубов. В отместку Кригер начал жаловаться, что он не понимает английский акцент Вейна, и заставлял его вновь и вновь повторять каждый дубль. Вероятно, этот неприятный опыт, помимо всего прочего, толкнул Вейна на то, чтобы ставить «Ромео и Джульетту» на собственные деньги – и деньги Фелисии.

– Ну, сама идея была неплохой, – сказал Брукс. – Просто тебе не повезло, вот и все. И ты выбрал скверного компаньона. Гитлер и то был бы лучше, чем Марти Куик.

Вейн, кажется, не слышал его.

– А я лучше других должен был знать, как устала Лисия. Она такая хрупкая, ты же знаешь. – Он помолчал. – Нежная, – добавил он, как будто решил, что Брукс его не понял.

Прожив в Соединенных Штатах уже почти восемнадцать месяцев, Вейн по-прежнему говорил очень медленно, тщательно выговаривая слова, как будто боялся, что у местных жителей могут быть проблемы с пониманием языка их исконной родины, когда на нем говорят правильно. Эта привычка выработалась частично в результате шести месяцев позиционной войны с Си Кригером, который однажды кричал на него перед всей съемочной группой:

– К чертям этот королевский английский! Это Метро,[14] а не Виндзорский дворец! Здесь решаю я, на каком английском надо говорить!

– Фелисия всегда жила на нервах, – продолжал Вейн. – Я должен был понять, как ее утомили эта большая роль и такой шумный успех. Она явно была не в состоянии ездить по стране. И роль Джульетты довольно сложная.

– Думаю, что да, – согласился Брукс. Его знание Шекспира было весьма поверхностным, хотя, как все комики, он хотел, чтобы его считали «серьезным» актером.

– Дело даже не в самом тексте. Для зрелой женщины вообще трудно найти верную грань между чувственностью и невинностью, но для пары «самых известных в мире любовников», – он грустно покачал головой – как эти чертовы газеты продолжают нас называть, – что может быть опаснее, чем играть на сцене самую известную в мире пару влюбленных каждый вечер, а по средам и субботам даже дважды!

Он сердито загасил сигарету.

– Публика пришла поглазеть на нас, как будто мы были парой цирковых клоунов. Приходите, приходите все посмотреть на Роберта Вейна и Фелисию Лайл, самую знаменитую любовную пару после Эдуарда и миссис Симпсон[15] – и не менее скандальную! Она вот-вот потеряет права на своего ребенка! А его бракоразводный процесс тянется не один год, и конца ему не видно!

На мгновение Вейн закрыл глаза.

– В какой фарс мы превратили наши жизни. И ничего не добились, кроме долгов.

– Ну я бы не стал так говорить. Вы оба молоды, талантливы, знамениты… – Брукс притворно застонал. – Но если задуматься, то ты прав. Твоему положению не позавидуешь.

– Если бы мы были женаты, – продолжал Вейн, как будто он разговаривал сам с собой, – мы, по крайней мере, могли бы наладить свою жизнь. Лисия ужасно скучает по маленькой Порции. Она чувствует себя виноватой в том, что оставила дочь.

– Я люблю детей, – признался Брукс, и это было истинной правдой. Он любил, когда его окружали дети, был просто счастлив, когда выступал перед ними.

Вейн согласно кивнул.

– Я тоже. Я вырос в большой семье, и сам всегда хотел иметь такую же. И Лисия тоже. Но мы не можем ничего сделать, пока мы неженаты, понимаешь? У нас и так достаточно проблем с проклятыми репортерами из отдела светской хроники и с поборниками нравственности. Знаешь, когда мы приехали сюда, на студии потребовали, чтобы мы сняли два отдельных дома! Не могли позволить, чтобы зрители великой Америки узнали, что мы живем вместе «во грехе», как они говорят. Черт возьми, какая глупая страна!

– Но-но, полегче, приятель. Это все-таки моя страна. Но я не думаю, чтобы и в Англии вам удалось обзавестись ребенком без скандала.

Вейн пожал плечами.

– Верно. Но у нас дома никто не стал бы угрожать пикетированием театра из-за того, что мы живем вместе.

– Послушай, кино – большой бизнес. Это тебе не театр, не забывай об этом. Общественное мнение здесь очень много значит. Поэтому здесь действует только одно правило: «Не попадайся!» – Он понизил голос до шепота. Никто в Голливуде не умел этого делать лучше Рэнди Брукса, стены кабинета которого украшали награды Легиона нравственности; у него всегда были в запасе речи о «нравственных» развлечениях. – Хотя нет, – добавил он, – есть еще одно правило. Когда тебя сбили с ног, поднимайся с пола и продолжай драться или ты сойдешь с ринга.