Капитан перевел взгляд на перекликающихся с пленниками.

— Передайте Майданному! — орал, приложив пудовые грабли рупором, красношеий бычара, — Свидетели обвинения! Уже от показаний! Отреклись!

— Толик! — визжала из последних сил приличная дамочка, — Наташа! Родила! Двойню! Мальчик! И девочка!

— Пусть идет в несознанку! Пусть идет в несознанку! Пусть идет в несознанку! — гудел прокуренным пароходом бравый дедок с палочкой.

— Передайте Майданному! — еще пуще краснел бычара от натуги, — У него! Теперь! Есть! Алиби!

— Коля! Мы поменяли квартиру! Переехали в Купчино! На адвоката теперь хватит!

Метрах в десяти сбоку, будто промазавшая пуля, подняла столбик пыли выстреленная малява. Известный способ. Бумажка с мольбами скатывается туго-туго, а еще для весу можно кашей, быстрозастывающей как суперцемент, обмазать. Из газеты же сворачивается трубка нужного калибра, и пали в белый свет, как в копеечку. Тусующиеся на набережной специальные люди подметут и не за бесплатно доставят по назначению.

Капитан нацелился пресечь утечку информации из тюрьмы, только некий беспризорник оказался гораздо шустрее. Скок вперед, хвать, и нырк в лабиринт очереди.

— Значит, лейтенант, никак не договоримся, — намекая, что будет жаловаться вышестоящему начальству, попытался надавить Усачев напоследок, чтобы потом доложить, де приложил все усилия.

— Слушай, капитан, — миролюбиво отмахнулся летеха, — Сам посуди, оно мне надо — лишние заморочки?

Не тратя больше времени на пустопорожние разсусоливания, не говоря последнего слова, капитан обиженно развернулся и пошел обратно в обход змеиного хвоста очереди. Пыля, как самолет с ядохимикатами. Только вот от своей идеи фикс он ни в коем разе не собирался отказываться.

На выезде на набережную из переулка одним колесом на тротуаре дожидался своего часу невзрачный автобус выпуска Львовского заводика. Это был запасной вариант, если караул упрется рогом.

— Выходи строиться, — схаркнул пыль и крикнул капитан в нутро автобусика, — Под мою ответственность. Точнее, под ответственность начальника тюрьмы полковника Холмогорова приказываю очистить прилегающую к «Углам» территорию от нарушителей общественного порядка!

И из автобуса, цепляясь пластиковыми щитами и поигрывая дубинками, стали один за другим выбираться солдатики срочной службы Внутренних Войск. Тонкошеие, в мятой неподогнанной форме, но азартно предвкушающие развлечение.

Завидев такое колоброжение в переулке, крикуны с набережной рассосались в мгновение ока. Очередь же, еще на что-то надеясь, подобралась, загомонила, зашелестела, как осенние листья на ветру, которые еще не верят, что обречены.

Баландер потолкал тележку дальше к следующей двери. На тележке в огромном баке булькал не то суп, ни то невская водичка со стелящимися по дну отравившимися нечистотами и полуразложившимися селедками. Маячащий рядом вертухай в полном соответствии с должностной инструкцией отпер окошко кормушки в двери.

— Кушать подано, садитесь жрать пожалуйста, — дурашливо заявил надзиратель в окошко. Наверное, у него было прекрасное настроение.

С той стороны двери стали по одному подходить обитатели камеры. Подошел — протянул миску. Баландер вывернул в миску ушат сомнительной жидкости, и очередь переходит к следующему едоку.

Закончив разливать суп, равнодушный, как саксагул, баландер протянул в отверстие целофановый пакет крошенных сухарей черного хлеба. Отсевки с хлебозавода. Скорчившиеся в драные подошва ломти и откровенная труха.

— Эй, начальник! — возмутились тут же с той стороны, — Нам свежий хлеб прописан. Три буханки! И из трех одна белого полагается! — тут подследственный не ошибался. В камере парилось двадцать четыре человечка. Буханка режется на двадцать четыре ломтика. Каждому надлежит выдать по два ломтика черного хлеба и по одному белого.

— Мелом сухари натрешь! — отрезал дубарь. Наверное, у него было чудесное настроение, и он сам же и заржал со своей шутки.

— А где же нормальный черный и белый хлеб, начальник? — обиженно мычали с той стороны, все еще на что-то надеясь. Целлофановый пакет тупо рассматривали с той стороны кормушки человек пять и никак не могли догнать, что это очередное издевательство.

— Распоряжение зама по воспитательной — больше свежий хлеб не давать. Он заявил, что даже в Чечне бойцы не каждый день нормальный хлеб жуют, а вы тут оттягиваетесь, — вертухай был ученый. По этому, объяснившись, благоразумно сдвинулся в бок от кормушки.

И во время. В дверь с той стороны грохнулась запущенная миска с рыбьими воспоминаниями. Терпко пахнущая водица, выплеснувшись, достала середку коридора.

Вертухай не стал вызывать подмогу, врываться в камеру, тащить нарушителя порядка в пердильник не потому, что у вертухая выдалось хорошее настроение. И не потому, что после повального ночного шмона свободных мест в карцерах оставалось ровно столько, как на премьере в Мариинском театре. Просто если б он каждого тащил…

Итак за спинами вертухая и баландера по всему маршруту чана с рыбьим недоразумением напротив каждой камерной двери отражали свет оплетенных проволокой ламп лужи с плавающими в них рыбьими костями.

А тюремная связь не смолкает. Идет перестук и перекрик по трубам отопления. Кувыркаются крики по водопроводным трубам. Кричит «телеграфист» в раковину умывальника, селезенку чуть не рвет. А этажом выше другой «телеграфист» пялит уши, как может. И вот уже верхней хате известны заботы нижней хаты. А содержание новостей все жестче. Уже никто не употребляет слово «уставняк», его заменило слово «беспредел».

— Может чересчур мы того? — не глядя начальнику тюрьмы в глаза, пробухтел под нос зав пищеблоком старший прапор Федосеев, — А то ведь с голоду помрут наши задохлики на досудебном этапе.

— Считаешь, перегнули мы палку-то? — сидящий за столом полковник Холмогоров листал толстую канцелярскую книгу и размашисто подписывал одну страницу за другой, не вникая. Да и толку вчитываться, ежели это было расписание дежурств на следующий месяц? И подпись главного лепилась в книгу для проформы.

— Ну я и говорю, — малость осмелел старший прапор, — Каждая вторая камера встала на дыбы. Все камеры ульями гудят. — нос Федосеева был похож на сливу, губы — на пельмени, фигура, особенно когда сидит, на грушу.

— Может и вправду перегнули? — уже не Федосеева, а самого себя спросил Игорь Борисович. Закрыл книгу дежурств и придвинул журнал техники безопасности. Здесь тоже полагалась его подпись внизу каждой страницы. Рутина.

Зав пищеблоком осмелел еще и таки собрался попросить полковника маленько отпустить вожжи. Для этого предстояло закурить и создать беседовательное настроение. Федосеев полез за «Норд стар». Полковник тоже потянулся за сигаретами, все в ажуре. И надо же было тут зазвонить телефону?

Полковник снял трубку:

— Холмогоров слушает… Кто?.. Здравия желаю, Виталий Владиславович, — и по мигом переменившейся интонации стало ясно, что полковника беспокоит очень большое начальство, — Виталий Владиславович, я… Никак нет, я… Так точно, я… А он отсутствует… Да, его вызвали в Большой Дом… Вроде бы брифинг… Так точно, передам ему ваше приглашение. А я… Да, всего доброго, — а когда Игорь Борисович положил трубку, это был уже совершенно другой полковник Холмогоров. Разъяренный, аж дым из ушей, полковник Холмогоров.

Старший прапор на всякий случай втянул просторный живот. И вместо груши по фигуре стал похож на баклажан.

— Что ты там скулил про хлебную пайку? — обратил гневные очи полковник Холмогоров на ставшего ниже ростом заведующего пищеблоком.