Вокруг заржали.
А это совсем зря. С чего они такие борзые? Поздороваться вот по-людски не хотят. Выяснить, кто пожаловал, не желают. А шутки петушиные рискуют шутить. Настолько обкурились? Или в понятиях вовсе не волокут? Волокут, не волокут — не избавляет от ответа. Теперь у Шрама нет проблемы чем себя отвлечь от горьких дум в ближайшие пять минут. А с другой колокольни — ну, какого фига ему опять выпадает заяложенный круговорот судьбы хватать очередных пельменей и макать вякающими скважинами в жижеотстойник?
Шрам даже злости не испытывал. Только скуку. Душное это дело. Господи, если ты есть, объяви в России амнистию для дешевок под лозунгом «Тюрьмы — только для белых»!
Сергей наклонился, ухватил вислогубого шутника за футболку с выцветшей надпись «USA» и выдернул его на себя. Голова с короткой и корявой стрижкой (как ножницами армейского парикмахера обработана) мотнулась на цыплячьей шее, с губы скатилась слюна и понеслась к полу. Босые ноги вывались в проход. Дохляк в липкой от пота «USA» не врубился в перемены, тупо вращал зенками, приоткрыв лузу. Грабелька его все еще держала карты веером. Хмыреныш, когда отмачивал свою гнилую шутку, прощаемую разве в гопницком парадняке, явно не предполагал такого продолжения банкета.
«Не прибить бы козла насмерть», — рука Сергея не чувствовала серьезного веса. Он развернул вислогубого, взвизгнувшего «Ты чего?!», захватил левой кистью под горло, правую положил на затылок, и опустил засранца губами на придвинутую к стене тумбочку. Полетела на пол пластмассовая кружка, подпрыгнул на газете футляр для очков, сплющилась, накрытая мордой лица, «беломорская» пачка. И еще раз теми же губами об ту же тумбочку. Потом, как помойную куклу, Сергей отбросил губастого на шконку, на ту, что ближе к двери и параше.
Развернулся к следующему под девизом «Будь проще, и к тебе потянутся люди». Ясен хрен, раз чучело в «USA» из ихней кодлы, надо ж заступаться за такое ценное чмо. Господи, умоляю, сбацай амнистию для фуфлыжников, чтоб имя «Вор» снова зазвучало гордо.
С койки сползал крепыш с боксерским носом. Сползал, как жидкое говно по трубе, — неторопливо, степенно, дескать, успею я тебя сделать. Сергей дал ему утвердиться на обросших жиром цирлах. Мог бы и не позволять, оставить сидящим в «боксерской» позе — прижимая руки к животу и скуля. Но тогда бы бычара дешевый еще что-то об себе мнил. Типа, ты меня подловил, а то бы я…
Они стояли друг против друга в проходе между двухярусными койками. Сергей касался спиной выступающего края тумбочки. Ростом боксер был выше Шрама на голову, шире раза в полтора. И, конечно, сильно надеялся на козырный перевес в килограммах.
— Че, ты крутой очень? — вопрос без запинки покинул кривящийся рот. Видать, его любимый заход на драку, отлетает без натуги, без морщин на лбу.
Вопрос из тех, на которые так и тянет отвечать серьезно и подробно.
— Да, — честно сказал Сергей. — А ты — чмо драное.
Нельзя ж так беспонтово дрыгать плечом, выдавая ударную руку, нельзя ж так откровенно обозначать, когда ты собрался бить. Это тебе не проштрафившихся барыг колошматить, не интеллигентов метелить, не в «ночниках» перед щуплыми студентишками выеживаться. Кича любит победу, и ее не колышит, как победа достанется. Надо ж было попытаться затянуть базар, изобразить дружелюбие, готовность поладить миром, и застать врасплох. Или подозвал бы корешей, толпой оно же легче.
Пропуская кулак гасить пустоту возле тумбочки, Сергей запрыгнул на нижнюю шконку, сжал руками край верхних и зарядил ноги в серых «найках» навстречу квадратной голове. Кроссовочные подошвы влепились в фасад бритого сверху чердака, но боксер устоял. Ну мозгов-то нет…
Без мига передышки Сергей метнул себя назад, спиной на чье-то одеяло, на чье-то дрыхнущее тело, до того сграбастав боксера за рубаху. Валя мурло за собой.
Подбородок быка чавкнулся о край верхнего яруса, зубы клацнули. А Сергей, перекатившись, вернул себя на исходную, к тумбочке. И с этой позиции провел коронку: носком снизу вверх, по-футбольному, в коленную чашечку. Это тебе не ринг, по которому скачи вольным мячиком, как хочешь. Тут свои примочки, свои апперкоты, стойки и защиты на узкой полосе между горизонталями коек.
Боль сгибает боксера пополам. А теперь сложенными в замок руками сверху по кумполу. И — когда бритая башка поровнялась с нижним ярусом — сбоку ногой в челюсть.
Жалость понимают только бродячие собаки. А таких уродов надо допрессовывать, размазывать, втаптывать сразу и навсегда, давить, как гумозных тараканов. Чтоб и остальные сразу усекли что к чему. Таков закон крытки: начал бить — добивай. Не уверен, что попрешь до упора, сделай все, чтобы не лезть в месиво, и сиди смирно, кури спокойно в сторонке с мужиками, там тебе место.
Еще бы пару штришков нанести для завершения картины «Поединок благородного витязя с идолищем поганым», да некогда пока. Что собственно и ожидалось, и отслеживалось — в разборку вписывался молдаванин. Сейчас он распрямлялся в проходе между койками. За спиной у Шрама. Но лет десять уже как отвычен Шрам забывать о корешах тех, с кем ввязывается в мордобой. Поэтому с начала схватки пас косяками копошение третьего хмыря из удалой компании. Видел, как рука молдаванина сшастала под матрас. Видел, как молдованин перебрасывает узкое жилистое тело к краю. Футы-нуты, какие мы, блин, коварные.
Сергей развернулся, делая шаг назад. Руку, выброшенную ему в печень и удлиненную на блестящее, тонкое жало, он перехватил за запястье. И просто сжал.
Не было у Шрама шаолиньских учителей, которые говорили бы ему «Запомни одно, сынок: для волчьей драки насмерть, а не для красочного поединка бабам в потеху, не так важны бугристые мышцы и знание каратешных приемов, как реакция, верткость и железные пальцы». Самостоятельно Шрам допер. Заставь себя отжиматься на пальцах каждый день, даже когда пальцы опухнут. Заставь себя гнуть-разгибать до онемения суставов железные прутья, сначала — тонкие, потом — толще и толще. И после всего этого, тебе всего-то и останется — поймать за руку и сжать.
Об пол стукнулся заточенный натфиль круглого сечения.
— Ой, й-о-о, — молдаванина словно скрючил острый приступ радикулита.
Сергей помог себе другой рукой — на взятой в захват кисти молдаванина отогнул назад и сломал указательный палец, чтоб нечем было в сопатке ковыряться. Чтоб нескоро легла в смуглую ладонь новая заточка. И швырнул любителя острых натфилей на пытающегося сесть боксера.
Ну, какая падла еще потянет сучить ножками? Кому еще дороги эти веселые уроды, мнящие себя крутым блатяком? Похоже, остальные, чьи взгляды сейчас отовсюду сходились на боевом пятачке, не спешили бросать свое здоровье им на подмогу.
Вот такая вышла простенькая, дешевенькая, фраерская стычка. Куда ей до тех боен, что сшибали мрачных озлобленных людей в лагерях и на пересылках, когда надо было обязательно убивать или, в самом крайнем случае, увечить, иначе захлебнешься кровью сам.
Сергей присел на край шконки, где давеча играли в буру. Дотянулся до брошенной колоды.
Вислогубый фуфел в «USA» свесил ходули со шконки напротив и переводил беспокойный взгляд с коренастого незнакомца, неторопливо тасующего их игральную колоду, на своих копошащихся в слезах и соплях братанов. Хмыреныша колбасила мелкая дрожь.
— Ты, Губа, отныне отвечаешь за парашу, — Шрам попробовал пустить карты стопкой из ладони в ладонь, не вышло, «картинки» были основательно потрепаны, замусолены. — Отселяйся.
— Я не Губа, меня кличут Кузя, — отведя взгляд, обиженно прогундосил сопляк.
— Еще раз закалякаешь со мной, — Шрам цедил веско, спокойно и лениво, — поставлю на полотенце. У тебя, пидер лишайный, был шанс поговорить по-людски. Бегом к параше.
При всем, отражаемом хлебалом скудоумии Кузя-Губа дотумкал, что за слова этот вор будет отвечать делом. Поэтому не стал испытывать судьбу Губа, поднялся, не удержав в себе плаксивый стон, и поплелся, куда указали.
— Бегом, я сказал, — произнес, как плюнул в спину, Шрам.
