— Тихо! — прервал излияния Шрам.

— Включились… Заработала молотилка… К нам присоединились жители Крайнего севера… Шрам, он, узнаю… С колумбийской братвой хочу так побазарить, в глаза им, сукам, посмотреть… Сокол, Сокол, я — Писец, вижу танки, нам… — Услышали в камере.

Трансляция вывела им сейчас на монитор экран внушительных размеров, на котором Шрам узнал сперва рубашку, затем признал самого себя, а также увидел, что в эфир уходят находящиеся за его хребтиной верхний край шконки и отрезок серой стены с похабенью из «Плейбоя».

— Здравствуй, Циолковский! — динамики зашуршали нетвердым, по-брежневки причмокивающим старческим голосом, реплики по ту сторону экрана сразу затихли. — Слышишь ли нас, соколик?

И еще одна камера, оказалось, участвует в телеконференции. Если номер два транслировала спину посаженного во главу стола человека, то номер три дала его с лицевой стороны. Высушенное, как вобла, лицо с глазами египетской мумии. Правая старческая куриная лапа возложена на рукоять трости. Левая что-то гладит под столом. Микрофончик на вороте фланелевой рубашки.

— Вензель, — Праслов назвал по имени героя этой минуты эфирного времени. Потянулся за эспандером и не дотянулся. Забыл.

Шрам нажал кнопку передачи. Он ощущал себя в эфире, как на трибуне мавзолея. Тянуло двинуть речугу.

— Слышу вас. Мое почтение уважаемым людям.

— Говори, с чем пожаловал, — передающая камера наехала, взяла крупный план, вяло, как у рыбы, шевелящиеся губы. — Извини, что за стол не зову. Близок кусок, да не вцепишься. Сам удумал к нам по проводам спуститься. — Вензель хехекнул. — Да ты не должен голодать по своему-то положению. И еда-то у тебя должна быть с подогревом. Ну, говори, говори.

— Есть у меня основания считать, что один человек — и он сегодня здесь — на закон положил, беспредельничает и миру среди братвы не хочет.

За столом загудели голоса, но тут же смолкли, едва опять за слово взялся Вензель.

— Что ж, соколик, выслушать мы не против, а если на людей зазря наговариваешь, так уж не обессудь. О тебе тогда потрем.

Неизвестные режиссеры переключились на камеру, что снимала Вензеля сзади, она чуть отъехала в сторону и опустила «гляделку» вниз. Объектив поймал худую морщинистую руку в перстнях, бликанувших в экран. Узкие пальцы теребили черную с бурым отливом, густую шерсть. Судя по очертаниям, острым ушам и хвосту, мотающемуся туда-сюда, на табуреточке, приставленной к стулу Вензеля, лежал кто-то из кошачьих.

— Ну, говори, говори, разоблачай. Чего ж ты замолчал.

— Мои люди пришли? — спросил Сергей.

— Пришли? — Вензель отфутболил вопрос не-видно-кому.

Не-видно-кто не промедлил:

— Пришли какие-то, которые говорят, что от Шрама.

— Я б хотел, чтоб мы одного паренька для начала послушали.

— Ну, раз хочешь, соколик, как можно отказать. — И с игривого тона на приказной. — Сходи, Балык.

Экран заполнили плечи и шея, видимо, Балыка.

— Не ангорец у него сегодня…

Шрам понял, что депутат имеет в виду кошку, но не въехал, зачем Праслов обращает внимание на ерунду. Да и некогда заморачиваться — пока камеры сопровождали, меняя ракурсы, променад Балыка к студийной двери с шестиугольным окошком, динамики выпустили из себя дребезжание старческого голоса:

— Ведаешь ли, почему мы на твою затею дали себя уговорить? Не только от доброты. Мы же тоже не хотим плестись в хвосте у прогресса. Надо опробовать… как это по новому называется, Валет?

— Ноу хау, — влез в звуковое оформление невидимый и неизвестный Валет.

— Вот-вот. Если понравится, с Владивостоками будем разборы вести напрямую, видя их во всей красе. Тебя, Шрам добром будем поминать.

На этом Вензель вроде бы отключился.

— Я тоже ведаю, почему они уговорились, — снова массирующий шею Праслов принял эстафету от Вензеля. — Очень уж ты, Шрам, интересен дедушке Вензелю, сморчку старому. Кошатник долбаный подходы к тебе ищет. Кстати, палач обязан быть сентиментальным, ты в курсе этого закона, Шрам? У нашего дедка имеется страстишка — его котяры. Другие-то страстишки отмерли два столетия назад.

Ага, вот теперь Шрам понял. Из серии — намеки на будущее. Вензель рано или поздно встанет им поперек большой дороги, если, конечно, не загнется в ближайшее время от естественных причин. Так вот, если он не скопытится, надо будет что-то думать. Только неужто депутат помышляет использовать в замысленной игре кошколюбие старого гриба? Каким образом?

А еще Шраму пришло на ум, что не только на хрыча Вензеля малюет наброски депутат, но и на него тоже делает прикидку. До поры до времени они пойдут с депутатом в спайке, да Праслов не тот человек, который будет делить с кем-то власть. И когда-нибудь пробьет час — кто кого? Не прозевать бы. Однако чего там о будущем, успеется…

Пока депутат сообщал, намекал и строил планов коварных громадье, по телевизору шла трансляция ввода в студию Жуфа Багром и Петром. Постоянно переключались камеры, показывая со все сторон участников торжественного ввода: вид сверху, вид сбоку, крупные планы, капельки пота на скисшей харе Жуфа, Багор покусывает губу.

— Режиссер балуется. Повыдрючиваться охота, — не без одобрения прокомментировал Антон.

— Привели, как заказывал, соколик, — вновь задребезжал Вензель. — Что нам с ними делать-то, объясни.

— Жуф, начинай.

Камера забегала по лицам: Багор, Петро, Жуф, Петро, Жуф, Багор…

— С чего начинать?

Наконец камера отыскала героя. Жуфа было слышно не столь замечательно, микрофон ему еще не навесили.

— Валяй с начала. Как и кому ты проигрался. И по прямой до червивого конца.

Шрам отметил, что Жуф выглядит неухоженным, помятым и типа выпотрошенным. Пожав плечами, уперев гляделки в пол, Жуф завел знакомую историю.

Сергей слазил к ножке стула за пластиковым мальком «фанты», профантил горло.

— Если хочешь, я могу набирать сопроводительный текст, — предложил несколько затосковавший Антон. — У них на экране снизу побежит дорожка субтитров.

— Отдыхай, — угомонил его Шрам.

Режиссер трансляции какое-то время крепился, терпеливо держал понуро бубнящего признание Жуфа в кадре, но слишком невыразительной выходила передача. Камера уже облазила выступающего сверху донизу. В визир попали давно нечищеные ботинки, пуговица, свисающая из петли на последней нитке, жировые пятна на брюках. Потом режиссер махнул рукой на оратора — слышно и ладно — и переключился на другие объекты.

Сначала почета удостоился край скатерти, о который кто-то вытирал пальцы. Потом камера крупно наехала на тарелку с разрезанным на квадратики антрекотом и с насаженным на вилку горошком, прошла над бутылочными жерлами, над воронками рюмок, селедочными «шубами» и салатными полянами, колесами колбас и сырными треугольниками, и замерла над чьей-то пятерней с обгрызенными ногтями, с массивным обручальным кольцом. От пальцев изображение взбежало по волосатой руке, миновало синий якорь и закатанный рукав коричневого бадлона, прошлось по ухоженной трехдневной небритости, по волевым складкам на скулах, по армейского образца стрижке, и вновь вернулось к натюрмотрам стола.

— Карбид, — узнал депутат. — Сволочь. Ходил в занюханных бригадирах у Свистуна. Поднялся, переметнувшись к Монголу. Оттяпал у меня ресторан на Фонтанке и ночник на Вознесенском. Уверен, что я не вернусь. Карбид у нас утонченный сладострастник, сношается с родной сестрой.

Сергей догадывался, что Праслов набрасывает эскизы к их будущей совместной стахановской вахте.

Тем временем камера вырвала из застолья новый портрет: пухлогубого и тяжелоносого человека с раздвоенным подбородком, в глазах которого шкодливо поблескивали контактные линзы. Персонаж чему-то по-тихому улыбался.

— Махно. Смешная кликуха для еврея. Любит трахать малолеток, наряжая в пионерскую форму. Трется по Смольным, нашего брата, депутатишек, скупает и складывает в кулек. Короче, не мнит себя вне политики. — Праслов мял ладонью кистевой эспандер. Депутату западло просто так сиднем сидеть — для поддерживания формы использует все паузы. — А начинал с туфты. Подмял гонялово в табачный кризис на Мурманск сигарет «Арктика» с золотым ободком. Они там были дюже в фаворе. Тщеславен. Наверняка, видит себя на трибуне, делающим ручкой проходящей толпе демонстрантов.