Правда, иногда Гийом, оставшись один в своем чуланчике, примыкавшем к прядильной мастерской, с трудом подымал от работы голову, чувствуя, как от беспрерывного хода машин дрожат стены, полы, потолки, и спрашивал себя:
– Если я покончу с собой, фабрика останется?
Он замирал в кресле, опустив голову на грудь, бессильно, как мертвец, уронив руки, прислушиваясь к судорожному биению сердца. Но невозмутимый грохот – как будто огромный медный шар катился по листу железа – не знал жалости. Тогда Гийом, красный от стыда и страха, выбегал из конторки, носился по цехам, торопил старших мастеров, стараясь уцепиться за жизнь, которая, как он понял теперь, более длительна и прочна, чем его собственное существование. Вечерами он поглядывал на Жюстена и почти машинально твердил:
– Торопись, Жюстен, место тебе готово. Ты нам нужен.
Не удивительно, что пятнадцатилетний юнец возымел слишком высокое мнение о своем предназначении. С 1879 года в бухгалтерских книгах вновь стали появляться внушительные цифры, как в добрые предкризисные годы. Этого было достаточно, чтобы подхлестнуть Жюстена, и он старался пронести свою драгоценную особу через все лицейские экзамены с особым блеском.
Девятого июля 1880 года баланс снова дал резкий скачок и достиг миллиона двухсот пятидесяти тысяч франком. Общий оборот перешагнул, таким образом, за пять, миллионов и даже прихватил целую четверть шестого.
Двенадцатого июля Гийом неожиданно пришел домой с фабрики в восемь часов утра, держа в дрожащих руках какую-то бумагу. Жюстен, в белых фланелевых панталонах, в пиджаке из светлого альпака, в изящной соломенной шляпе па крупной и шишковатой голове, собирался уходить: они с друзьями решили посвятить этот день водному спорту – слабое подражание знаменитым лодочным гонкам на Марне. Лора сидела этакой кошечкой, облизывающейся над блюдцем с молоком; закапчивая завтрак, она бросала на брата весьма язвительные взгляды. На зов мужа прибежала Гермина в халате и в ночных туфлях. В руках у нее, по обыкновению, была пыльная тряпка.
– Послушайте только, – кричал, задыхаясь, Гийом. – Это письмо я обнаружил среди деловой корреспонденции. Оно случайно попало на фабрику. – И он с пафосом прочел письмо, не забыв даже заголовка: —
ВАНДЕВРСКИЙ ЛИЦЕЙ
Вандевр, 11 июля 1880 г.
Директор лицея
Милостивый государь,
Имею честь принести Вам самые искренние поздравления по поводу блестящего окончания учебного курса Вашим сыном Жюстеном Зимлером. Он выдержал все экзамены с наиболее высокими отметками, кои когда-либо были получены учениками нашего лицея. Господин ректор соблаговолил сообщить мне. что господин декан факультета естественных наук в своем докладе господину министру народного просвещения весьма лестно отозвался о нашем бывшем воспитаннике.
Мне будет чрезвычайно приятно собственноручно вручить Вам копию этого документа, которым вправе гордиться возглавляемое мною учебное заведение и который будет храниться в наших архивах.
Мы привыкли считать Жюстена Зимлера лучшим нашим воспитанником, и его пример лишний раз убеждает вас в превосходстве методов обучения, составляющих традицию лучших учебных заведений Франции. Последние три года Ваш сын был трижды отмечен за успехи в науках – успехи, свидетельствующие о его разнообразных способностях как в области словесности, так и в области точных наук: и мы не перестанем сожалеть о том, что нас покидает ученик, чей пример останется, впрочем, навсегда перед глазами наших воспитанников: с начала нового учебного года имя его будет выгравировано золотыми буквами на Большой доске Почета в нашей приемной.
Но мое обращение к Вам, милостивый государь, имеет целью не только принести Вам мои поздравления; мы полагаем, что Ваш сын должен посвятить себя наукам, в изучении которых он проявил столь редкостное дарование. Какую бы область знания он ни избрал, мы смело предсказываем ему блестящую будущность. Двери Нормальной школы открыты перед ним. Льщу себя надеждой получить незамедлительно Ваше на сей счет согласие. Именно это и заставляет меня просить личной с Вами встречи.
Примите…» и пр.
Какой еврей не продаст последнюю рубашку, лишь бы научить детей грамоте? Он откажется от куска хлеба, но даст им образование. Вспомним, что единственно перед чем способны преклоняться эти люди – это перед репутацией ученого; вспомним, что у них нет священников, зато есть врачи; вспомним, что для них наука сводится к историческим и филологическим диспутам; вспомним, наконец, что, привыкнув по необходимости все покупать, они видят в науке единственный предмет, который нельзя купить за деньги. Вспомним все это, и мы легко представим себе, как письмо директора лицея точно громом поразило семейство Зимлеров.
К вечеру этого дня жители Вандевра, которым все уши прожужжали талантами господина Зимлера (Жюстена), читали и перечитывали документ, датированный 11 июля.
Незадолго до полудня явился Жозеф с сияющим от гордости лицом и крепко обнял племянника. Даже в глубоко запавших глазах Миртиля блеснула искра благородного торжества.
Что касается Лоры, то она была просто поражена, подметив, что рыженькая Эрманс поглядывает на Жюстена точь-в-точь с таким выражением, с каким тетя Элиза еще не так давно глядела на дядю Жоза.
Сам виновник торжества был бесстрастен, как того требовал хороший джентльменский тон. По юная душа его преисполнилась самодовольства.
Впрочем, ничего нового Жюстен из этого письма не узнал, разве только то, что напыщенная глупость академического стиля не знает предела. Чтобы понять настоящую меру вещей, достаточно было вспомнить, что напускная важность директора, как обычно, скрывала неудачника университетской карьеры. Впрочем, директор играл здесь роль посредника. За ним стояли инспектор академии – тоже не бог весть какая персона, ректор – этот уже рангом повыше, два декана (филологического и естественного факультетов), главный инспектор, который внимательно приглядывался к Жюстену во время двух своих последних посещений лицея, за ним – управление средних школ, высший совет, кабинет министерства народного просвещения и наконец сам министр Жюль Ферри, – другими словами, весь механизм французской администрации, снизу до самого верху. Каждая из этих особ, не считая классных наставников, надзирателей, секретарей и начальников канцелярий и их помощников, знала имя Зимлера (Жюстена) и записала его у себя для памяти.
Жюстен был достаточно искушен, чтобы понять улыбки экзаменаторов, людей приветливых и осмотрительных, когда директор на двух последних устных экзаменах назвал его имя, подмигнув ему, как старому знакомому. Понимал он также, что означала наполовину светская, наполовину ученая беседа, к которой, по существу, сводились экзамены. Префект знал юного Зимлера в лицо, так как лично вручал ему награды, а старик председатель Кассационной палаты по той же причине вежливо отвечал на поклоны Жюстена, улыбаясь всем своим сморщенным актерским личиком.
У Жюстена, кроме того, были уши, чтобы слышать. Он слышал, что «республика нуждается в людях», и не сомневался, что она обратит на него свои взоры.
Его ждала Нормальная школа. Но это высшее учебное заведение способно соблазнить только простаков. Лично он, Жюстен, не чувствовал ни малейшей склонности обучать латинским стихам тридцать выпусков юных французов и внушать им восторг перед трагедиями Корнеля. Иное дело проповедовать с профессорской кафедры рационалистический идеализм и примирить в конце концов Жанэ,[36] Тэна[37] и Курно[38] (тут еще стоило подумать!). С другой стороны, из университета ведет не одна, а много дорог. Достаточно вспомнить карьеру Гизо, Сент-Бёва[39] и даже Добрейшего Дюрюи.[40]
