– Дорогой господин Зимлер, боюсь, что вы станете меня ругать. Я, видите ли, не последовал вашему совету. Я положил деньги в банк.

– Что? Что? – медленно проговорил глава дома Зимлеров, остановившись перед Лорилье, и выкатил свои налитые кровью глазки, чтобы лучше разглядеть собеседника. – Что? Что ж, может быть, вы и правы.

«Еще бы, – подумал Лорилье, отходя от Ипполита. – Я и сам это знал».

– Эй, Лорилье, – окликнули его с террасы кафе, – зайдите-ка сюда, выпейте стаканчик-другой и расскажите нам, о чем это вы беседовали с Гиппопотамом?

– Всякий, имеющий уши, да слышит меня, господа, и каждый, имеющий разум, да поймет мои слова. Или у этих самых Зимлеров в банке миллионы, – и тогда они отпетые лгуны и нам не остается ничего другого, как складывать пожитки и сматываться отсюда. Или же они все свои сбережения вбухали в дело, – тогда им крышка.

Общество, восседавшее на террасе кафе, выслушало это сообщение с недоверием, что объяснялось отчасти репутацией господина Лорилье, а отчасти характером его рассказа.

– Вздор! Где доказательства? – закричал Никуло.

– Доказательства? Сколько угодно. Поглядите, пожалуйста, на его спину и скажите сами, так ли шествуют победители?

Господа на террасе, как по команде, повернулись и уставились на плечи и спину Ипполита.

– Верно! – прогремели они хором.

– И кто из вас видел когда-нибудь, чтобы Зимлеры вылезали из своей берлоги по будням? Помье и я, впрочем, на это плевать хотели. Ведь мы прядильщики, – ввернул сей любезнейший джентльмен. – Ваши заботы нас не касаются. Мы себе прядем и будем прясть потихоньку. Пусть Вандевр не покупает нашей пряжи. Ее купит Седан, Лувье, Эльбёф, Рубэ, сам черт и дьявол. А ваше черное сукно – хотите вы или нет – не идет, его берут только на похоронные дроги. Я лично считаю, что это товар конченый.

– Да, конченый, – многозначительно подкрепил Булинье.

– Выслушаем Булинье. Он наверняка что-нибудь знает.

– Да. Я кое-что знаю, да, да, господа. Пусть тот, кто может прилично свести баланс, сводит его поскорей и сбывает товары. Вот вам мой совет, господа.

– Ого! Когда крысы покидают корабль, пора и экипажу думать о спасении.

– Спасайся, кто может! Именно так, господа. Если хотите знать, я уже полгода не принимаю заказов и сам их не даю. Через неделю у меня на складе не останется ни клочка материи, даже вся моль передохнет с голодухи. А я уезжаю к зятю на открытие рыболовного сезона. Тэ-тэ-тэ. Сдается прекрасное помещение. Желающие есть?

Выпив еще по стаканчику аперитива, и на этот раз без всякого удовольствия, господа фабриканты прямо из кафе тяжело зашагали к холму перед вокзалом. Вой гудков, возвещающий об окончании рабочего дня, застал их на том же месте и в тех же позах. Опершись на коричневую решетку, они смотрели сверху на город, изредка обмениваясь скупыми замечаниями насчет потухших труб, маршала Мак-Магона[30] и непостоянства судьбы.

И действительно, бурная деятельность лионских фабрик, ввоз английских сукон, так называемых «новинок», спрос на введенные в моду парижскими портными фуляр, шелка и светлые сукна для взрослых и шотландку для детей – все это положило конец тридцатилетнему владычеству Вандевра, короля черных тканей.

А ведь черное сукно было единственным козырем Вандевра. Зимлеры здесь ничего не могли поделать, так же как и их товарищи по несчастью.

Прости-прощай золотые россыпи ежедневных заказов! французская буржуазия одним махом скинула с себя черный сюртук господина Гизо.[31] Проходив шесть лет в глубоком трауре, француженки решили, что с них довольно. Не было никакой возможности добиться трехмиллионного оборота на одних сутанах.

– Через три месяца будут работать только Морендэ, Сабурэ, Помье да я, – разглагольствовал этот хлюпик Лорилье перед двумя десятками безмолвных слушателей – рантье, чиновниками и лавочниками, собравшимися, по обыкновению, у вокзала на холме. – А через полгода – фюить! Конец Вандевру! Конец вандеврскому сукну! И евреев туда же, на свалку. Не забудьте, господа, моих слов! Когда-нибудь вы припомните их и скажете: «В тот вечер я сам лично слышал, как Лорилье предсказывал разорение Вандевру». А пока что, если вы не желаете попасться в лапы поджигателей и босяков, голосуйте за маршала Мак-Магона. И да здравствует все что угодно, только не эта проклятая республика!

Однако в пятницу Ипполит вышел на прогулку один, и к пяти часам, пошатываясь от усталости, добрел до белой ограды бульвара Гран-Серф. Его расстроила встреча с Лорилье, и он с огромным нетерпением поджидал возвращения Жозефа, уехавшего в Париж.

– Ну как? – задыхаясь от волнения спросили Ипполит, Миртиль, Гийом и дядя Блюм, когда Жозеф вошел на склад. Они просидели здесь, поджидая его, битых два часа.

– Дело дрянь. В Париже самое позднее через месяц – в мае – снова будет Коммуна. Сейчас идет только шелк, сукно «амазонка» и новинки. Сколько станков работает у нас в прядильной?

– Шесть.

– А в ткацкой?

– Девять.

– Хм… и на две недели работы.

Вряд ли проклятья помогают принять решение, но они хороши хотя бы тем, что можно отвести душу и поразмыслить. Господину Ипполиту удалось сделать и то и другое. Жозеф продолжал:

– Тесть прямо сказал мне, что они рыщут, где только могут. Сейчас Абрам отправился к Бальзану. Оттуда он решил проехать до Вьенна. Возможно даже, на обратном пути он заглянет в Эльбёф и Лувье, а может быть, и до Англии доберется. Штерны в отчаянии, но что делать с черным сукном и с нами – не знают.

– А что они все-таки тебе посоветовали?

– Разве советуют, когда сами не знают, как выйти из беды?

– Но разве вы не говорили, не обсудили?…

– Обсудили? Обсуждать легко, а вот найти выход трудно.

– И вы ничего не нашли?

– А вы?

– Об этом потом… мы здесь думали…

– Хорошо. Но давайте сначала пообедаем.

– Как, пообедаем?

– Да так. У меня живот подвело с голода. А натощак ничего хорошего не выдумаешь.

В пятницу вечером в старом доме собрались все Зимлеры. Обед прошел в молчании. Когда подали жаркое, Ипполит оттолкнул тарелку.

– Прямо кусок в горло не идет, – заявил он и, поставив локти на стол, спрятал в ладони лицо, что дало Элизо подходящий повод разрыдаться. Гермина и Сара молча переглянулись. Жозеф ел за двоих. Гийом, страдавший застарелым катаром желудка, нехотя клевал какие-то крошки. Дети боялись дохнуть. Эльзаска Фанни еще не успела убрать со стола, а Ипполит уже поднялся.

– Завтра, завтра. Я должен еще подумать. Завтра. – И он вышел на темную улицу.

Фабрика сукна – крайне капризное существо, ибо она причастна к тому, что метафизики называют потоком времени. Год здесь зависит от года. Сукно, из которого портной шьет клиенту зимнюю пару, было заказано еще полтора года назад, а выткано за зиму до того. В случае если сезон был тихий и сукно осталось на полках, кризис дойдет до ткацкой машины только через двенадцать месяцев и тут предательски поразит вас в спину. Еще не сданы взятые ранее заказы, а уже от тяжелых предчувствий вздрагивают ремни трансмиссий. Непонятное оцепенение охватывает цехи; и хотя беспокойная складка еще не бороздит чело хозяина, последний мальчишка, развозящий тележки с челноками, слышит, как вокруг говорят о том, что на будущий сезон надо подыскивать какую-нибудь другую работу.

Если вы учтете к тому же, что ткацкое дело не пользуется никакими привилегиями, что оно восприимчиво к малейшему дуновению политических бурь и к малейшим колебаниям, от которых зависят материальные процессы в жизни общества, вы должны будете признать сверхчувствительность этого механизма, при условии, конечно, что вы умеете читать его показания.

Беда нависла над фабрикой Зимлеров в начале осени. Бывают такие подкожные опухоли: они не ноют, не болят, но человек все время ощущает какую-то неловкость, какую-то помеху, а если надавить па опухоль пальцем, она отзовется во всем теле острой режущей болью.