Булинье не сдается. Он весь так и тает от благорасположения:

– Как вам не позавидовать, господин де Шаллери, вам никогда в жизни не приходилось держать в руках хоть что-то отдаленно напоминающее договор или расписку.

– Проклятый Булинье, умеет разжечь клиента!

– Ничего не поделаешь, такова кухня коммерции, – скромно парирует торговец сукном.

Но от господина де Рогландра так легко не отделаешься. Раскинувшись в кресле, багрово-красный от жары, он поднял рюмку шартреза и смотрит на огонь сквозь играющую в отблесках пламени жидкость.

– Надеюсь, дорогой господин Булинье, что ваши друзья пребывают в добром здравии?

Только господина Булинье на эту удочку не подденешь. «Круглый катится, плоский скользит», – господину Булинье известна эта поговорка. Сам круглый снаружи и плоский изнутри, он и катится и скользит, только бы пробиться вперед.

– Хе! Мои друзья – все, кто продает, покупает и платит.

– И вы полагаете, что они заплатят?

– От этих людей можно всего ожидать.

– А какие они с виду? Послушайте-ка, де Шаллери, говорят, вы встретили эту банду.

– Настоящий цыганский табор, – кричит из-за стола господин де Шаллери.

Члены клуба дружно восклицают:

– Как так?

– Как так? А так…

Он неожиданно встает с места, и массивная его фигура заполняет весь проем двери.

– Представьте себе такую картину. Приезжают откуда-то люди, зубастые, носастые, в длинных черных сюртуках, заляпанных грязью. И во главе шествует по лужам наш жирный идиот Габар под шелковым зонтиком. И вода с зонтика стекает ему прямо на брюхо. Он ведет эту процессию, а у самого вид такой жалкий, точно у дрессировщика, который направляется в цирк со своими учеными псами и уже заранее предвидит, что выручка будет ничтожная. А за ним следует вся шайка, скрючившись от холода. Я стал на краю тротуара, чтобы насладиться зрелищем. Прямо за Габаром, под одним зонтиком, два субъекта – худой и толстый – шлепают по грязи: забрызгали друг друга с ног до головы. Но они и внимания на это не обращают. В руках у них саквояжи, какие-то мешки, они подталкивают их коленями, совсем как факельщики, вдруг вздумавшие играть в мяч. Чуть позади – два господина поважней; очевидно, папаша со своим братцем – старшие Вимлеры, цвет верхнерейнской промышленности, наши будущие коллеги, господа!

Словом, все лучшее, что со времен революции восемьдесят девятого года родилось в гетто города Франкфурта, подарочек правительства господина Тьера, немецкая вышивка на еврейской основе, двусторонняя ткань: с лица – ростовщичество, с изнанки – шантаж, с солидной каймой скаредности; ткань, не отрицаю, приятная для глаза, мягкая на ощупь, приманка для покупателя, – и только знаток безошибочно видит в этом товаре свидетельство того, что подлинной честной и добросовестной выделке пришел конец. Надеюсь, вы не посетуете на меня за то, что я решился представить вам этот примечательный клан, пожелавший утвердиться на прахе нашего незабвенного Понсэ.

Одобрительным шепотом была встречена речь де Шаллери, каждое слово которой подчеркивал своими жестами и ужимками господин Булинье. Оратор де Шаллери незаметно для себя приблизился к камину, от которого предупредительно поспешил отойти Лефомбер.

Даже когда господин де Шаллери стоит к собеседнику лицом, кажется, что он бросает фразу через плечо. Слова с трудом пробиваются сквозь густую щетку его усов, украшающих презрительно выпяченную верхнюю губу. Его манера говорить – аристократически небрежна, бессловесное превосходство монокля лишь подчеркивает ее. Он любит пройтись насчет уродливых носов, и хотя его собственный далеко превосходит нормальные размеры, считается почему-то, что нос у господина де Шаллери орлиный.

– В сущности, я ничего не могу сказать об этих двух господах. Они закрылись зонтиком. Но наш друг Булинье, который семенил рядом с ними в качестве их интимного друга, может быть, сообщит нам более подробные сведения.

Господин Булинье, потирая руки, в невыразимом восторге восклицает:

– Ой, ой, ой! Вы говорите прямо как Сен-Симон. (Известно, что Сен-Симон – конек господина де Шаллери.) К чему так чернить каких-то несчастных четырех беженцев? Габар просто дурачок, и вполне возможно, что они его провели. Но ведь любой младенец может провести нашего Габара.

– Однако вы так и не объяснили, отчего вы семенили рядом с ними? – настаивает из угла чей-то голос.

– Вовсе я не семенил, просто у меня такая походка. Спорить, однако, не берусь. Всем известна меткость наблюдений господина де Шаллери. Но как же вы прикажете мне ходить, при моей-то комплекции, между двумя такими дылдами, которые к тому же не пожелали убавить свой шаг применительно к моему?

– Но вы же семенили в качестве их друга, Булинье, не отпирайтесь!

– Это уже неправда, господа. Тут наш вандеврский Сен-Симон хватил через край. Я вношу нашему уважаемому секретарю Пьеротэну двадцать франков и прошу вручить их любому члену клуба, который докажет, что ему удалось завязать знакомство с кем-либо из старших Зимлеров. По сравнению с ними младшее поколение – просто щенки. А те двое – скала, господа, настоящая скала! Даже не улыбнутся. Не знаю, все ли они такие там у них, в Эльзасе, но если кто-нибудь сможет добиться от них вежливого слова, тогда Булинье – не Булинье.

– Значит, ваши подопечные вовсе не такие безобидные люди, как вы уверяли?

– Если бы они были такие, как вы думаете, могли бы они быть чьими-нибудь подопечными? Мы здесь, так сказать, мозг французской текстильной промышленности, и они понимают, что разыгрывать с нами драмы бесполезно. Собака, которая лает, не кусается.

– Но на всякую кусачую собаку найдется свой намордник. Нет, ваши друзья мне определенно не по душе, – замечает толстяк Юильри (ткацкая фабрика) тоном, который вряд ли кто-нибудь может назвать абсолютно спокойным.

Тут снова вмешивается господин де Рогландр; его сморщенное личико медно-кирпичного цвета пылает в отблесках пламени:

– Продолжайте, дорогой. Ваши описания очень забавны!

– А женщины? Расскажите нам лучше о женщинах, – требует юный Потоберж.

Де Шаллери, прежде чем приступить к рассказу, отпускает комплимент по адресу Булинье, который сумел польстить ему своим сравнением с Сен-Симоном:

– Бог с ней, с вашей походкой, дорогой друг. Во всяком случае, я предпочитаю вашу французскую поступь тяжелым шагам этой баварской пехоты.

– Но, дорогой де Шаллери, боюсь, что вы зашли слишком далеко. Между Эльзасом и Баварией немалое расстояние. Во всяком случае, между ними пролегает Рейн, не говоря уже о недавнем мирном договоре, который, я надеюсь, вас не особенно устраивает.

Человека, сделавшего это нравоучительное замечание, впрочем вполне спокойным и любезным тоном, не видно, – его укрывает высокая спинка кресла, обитая английской кожей. Однако торопливость, с какою де Шаллери счел нужным ответить, доказывает, что с говорившим приходится считаться.

– Ну, знаете ли, я вправе делать некоторое различие между французами из Эльзаса и поселенцами пограничной зоны. Для меня лично Франция всегда будет простираться до Рейна. Но в пределах этой пограничной зоны, установленной самой природой и национальной традицией, я, с вашего разрешения, сумею отличить моих соотечественников от тех, кто ни до войны, ни после нее ими не был.

– Надеюсь, вы не хотите этим сказать…

– Разрешите мне закончить, наша беседа стоит того. Полтора миллиона французов стали немцами. Но пусть они даже присягнули императору Вильгельму, пусть они платят налоги немцам – для меня они остаются истинными, настоящими французами. Более того, из всех жителей Эльзас-Лотарингии подлинные французы именно те, что остались там, дабы продолжать войну и после окончания войны.

– Прекрасно сказано, господин де Шаллери! – кричит кто-то из соседней комнаты; в тишине зала, воцарившейся после речи господина де Шаллери, слова эти звучат несколько странно. Оратор поправляет монокль и медленно продолжает:

– В числе тех, кто покинул свой боевой пост в арьергарде нашего отступления, которому завтра, милостивые государи, суждено стать авангардом, были и такие, кто имел для этого все основания. Что ж, их совесть может быть спокойна. Пусть приходят – у нас для них место найдется…