— Фатер любит диско, мутер любит джаз! — напевала Герда, вприпрыжку поднимаясь по шикарной парадной лестнице.
Зыкин еле успевал следом и, перескакивая со ступеньки на ступеньку, успокаивал задетые прыткой белокурой бестией опасно раскачивающиеся на облупленных тумбах щербатые китайские вазы. Снизу за рискованными кульбитами Зыкина широко раскрытыми от ужаса глазами наблюдал лакей в изъеденной молью ливрее. Чересчур даже широко, и чего он так испугался?
— Только лишь грандмутер понимает меня! — Герда оказалась на последней ступеньке и вытворила мускулистыми аппетитными ножками нечто такое, отчего подол неприлично взметнулся, и Зыкин густо покраснел. — Значит, ты из провинции приехал в Рио, чтобы стать знаменитым музыкантом? Безумно интересно, — фройляйн притормозила, поджидая, пока парень уравновесит очередную бело-синюю пузатую вазу. Ножки в невесомых туфельках продолжали притаптывать, словно девчонка мучительно хочет писать.
Валера рвался сказать очень многое. Например, еще раз повторить свою легенду, как он надеялся, способную вывести на заказчика разгрома У-18-Б. И еще хотел добавить, что фройляйн сразила его наповал, и что она — первое серьезное чувство в его жизни.
— Я… — выжал Зыкин, и больше ничего не успел сказать.
— Я-я, дас ист фанташстик! Главное, что ты станешь знаменитым музыкантом, и я буду петь под твой акомпанимент в Ля Скала. А потом ты попадешь в автокатастрофу и лишишься рук, а я буду за тобой ухаживать и кормить с ложечки, — решила за Зыкина Герда и поманила за собой по галерее второго этажа, — Тути-фрутти, тути-фрутти, о ес!
Зыкин чувствовал себя, словно его по макушке шарахнуло радугой. Чтоб не терзала армейская совесть, сам себе приказал считаться в самоволке — первой за службу. И ведь как все странно совпало: убедившись, что хвоста нет, он завернул в ночной бар „Глаукома“ и заказал колу. И тут подсаживается эта девчонка и самым недвусмысленным образом его кадрит. А ведь девчонке вроде шестнадцати нет…
Некстати у Валеры проснулась совесть. Вспомнилось полученное через банку сгущенки боевое задание: „Анализ результатов проведенных аналитическими отделами СВР России и ГРУ МО России совместных широкомасштабных исследований политической, психосоциальной, экономической и культурологической ситуаций в мире позволяет сделать однозначный вывод о возможном преступном сговоре группы влиятельных лиц, имеющем целью провести неопознанную акцию по изменению политической и экономической ситуаций в масштабах мирового сообщества (в дальнейшем МС). Вычисленная вероятность того, что способ воздействия на МС означенной группой лиц окажется сродни изложенному в вводной, ч. 1, (см), равна 81 %. Методом наложения ситуационной карты на карту мира и путем отсечения заведомо ложных целей поиска, был вычислен эпицентр вероятностной дислокации цитадели сговора: г. Рио-де-Жанейро, Бразилия, Южно-Американский континент, … в. д., … ю. ш. В связи с изложенным в частях 1 и 2 настоящей вводной приказываю…“
— Облади, облада, облада! — спела и сплясала Герда, и ее глаза вдруг оказались в невероятной близости от глаз Валеры. И губы Зыкина разомкнулись под напором девичьего языка. Но поцелуй был краток, и уже снова литые ножки Герды выписывали кренделя, — Облади, облада, облада!
И опаньки, совесть Валеры вырубилась, будто от чрезмерного напряжения перегорел диод. В конце концов он — в самоволке. Раз в тысячелетие можно? А снизу за происходящим широко раскрытыми от ужаса глазами наблюдал лакей. Лучше бы он дорожку рассыпанных кем-то таблеток подмел. Герда показала лакею кукиш, и вдруг ее движения стали плавными и томными:
— Не в службу, а в фройншафт, сходи вон в тот зал, а то я сама боюсь, — безупречный пальчик с розовым ноготком, за который и жизнь не жалко отдать, указал цель, — И возьми ключ от моей комнаты. А то мой дедушка — вредина. Он против, чтоб я приводила мальчиков, и вечно ключи прячет.
Зыкин не насторожился. Ничего подозрительного он не заметил, и ничто ему не подсказало: „Будь бдителен“. Разве что на этаже напрочь отсутствовала прислуга, да и убирали тут Бог знает в каком году. Стены испещрены проказой трещин. Люстры, наверное, навсегда погрузились в траурную дрему. Окружающий сумрак сгустился до такой плотности, что поневоле хотелось пырнуть его десантным ножом. А чудом просачивающийся свет преломлялся в карминных-бордовых-пунцовых витражах, и от этого пространство казалось забрызганным кровью. Может быть, у слуг бессрочная забастовка?
Беззаботной походочкой Зыкин отправился в указанном направлении. Только очень ему не понравилось замытое пятно перед входом в хранилище ключей. Но мало ли что здесь замывали, может, кофе пролили? Ведь в Бразилии все на кофе с ума поехали. Он решил не касаться медной, в лишаях зеленки, дверной ручки, а толкнуть дверь плечом — просто так, без подтекста.
Дверь поддалась с занозящим нервы скрипом. В этом зале царило еще большее запустение, чем в галерее. Тяжелые портьеры на высоких окнах провисали под слоем пыли. Углы под потолком затянуло паутиной, и в паутине заседали огромные мохнатые пауки. Откуда-то, или из под портьер, или из под плинтусов веяло ледяным холодом. Спрессованный в брикеты мрак заполнял ниши.
Только если приглядеться, можно было различить, что под пластами пыли пол сложен из отдельных плит, и на каждой плите вырезана латинская буква. Там, где алфавит кончался, вдоль стен спали неудобные готические стулья, и на каждом покоились музыкальные инструменты: флейты, мандолины, тромбоны… А в центре зала перед отражающим мир черным лаком настоящим гробом на музыкальном пюпитре поверх раскрытой нотной тетради лежал старинный медный ключ.
Очень Зыкину нравилась Герда, сердечко сладко екало и замирало. Настолько Зыкину нравилась Герда, что он не прямиком замаршировал к пюпитру, а именно по плитам, содержащим буквы имени девчонки. „G“ — „E“ — „R“ — „D“ — „A“. Буква „А“ аккуратно оказалась перед пюпитром. Зыкин мельком глянул на ноты. Это был похоронный марш „Ту сто четыре — самый лучший самолет…“
Он будто только что и не вышагивал по мрачному залу. Не шевельнулись на постах пауки, не взмыло ни одно облачко пыли, жирная тишина продолжала величественно царствовать.
Просто так взять ключ показалось Валере неприличным. Он представлял себя кабальеро, знойной севильской ночью прокравшимся в опочивальню прекрасной дуэньи. А какой же кабальеро не оставит после себя пустячок на память? Зыкин порылся по карманам. Оставлять монетную мелочь было пошло. И тогда его рука, не дрогнув, нащупала бляху от солдатского ремня с выштампованным родным двуглавым орлом. Эту бляху Валере вручил Кучин и строго настрого потребовал, чтобы салага штампованную выпуклость с бляхи сточил, а вместо нее выпилил точно такого орла из мельхиора и припаял. Потому что Кучин — крутой старослужащий, и в падлу Кучину носить уставную бляху.
Зыкин вздохнул — конечно, Кучин его потом убьет, повесит и затретирует. Но сейчас Валера был кабальеро, никого и ничего не страшащийся. По этому бляха под лозунгом „Здесь был Вася“ легла на ноты, а ключ перебрался в ладонь Зыкина.
И опять сонный зал стоически перенес святотатство, кажется, только в одном из углов самый нетерпеливый паук алчно потер лапки.
Гордый и гадающий, какой бы еще подвиг совершить ради прекрасной дамы, боец Зыкин и сам не заметил, как отпрыгал назад по плитам с буквами фамилии подружки: „H“ — „O“ — „F“ — „F“ — „E“ — „R“. На букве „F“ он подпрыгнул дважды, словно радующийся жизни козленок. И ногой с пушечным грохотом захлопнул за собой массивную дверь. Спи дальше, паучье племя.
Лицо у Герды, когда Зыкин вернулся, победно сжимая ключ в руке, стало таким, будто она увидела Валеру впервые. И дальше, пока они рука об руку, краснея удушливой волной и слегка соприкоснувшись головами, семенили по галерее, Герда больше не приплясывала. Через каждый второй шаг она поднимала на Валеру по-джакондовски загадочный взор, и от девичьего внимания у бойца навзрыд пела душа.
— Значит, ты подыскиваешь импресарио, который бы отправил такого симпатичного мальчика в турне по экзотическим странам вроде России? Какая прелесть.
