– Люсетта уверяет, – продолжал он, – что она (Ада) изображала пуму.

Он omniscient. Или лучше сказать – omni-incest [218].

И кстати, подлинной фавориткой Ванды была Грейс – да-да, Грейс, – pas petite moi [219]и не мой маленький крестик. Она (Ада) прекрасно умеет, не правда ли? разглаживать складки прошлого – обращая флейтиста практически в импотента (всюду, кроме постели его жены) и разрешая джентльмену-фермеру не более одного объятия, да еще с преждевременной «эякуляцией» – откуда только русские натаскали этих уродливых слов? Словечко, точно, уродливое, однако она была бы не прочь снова сыграть с ним в «Скрэббл», когда они наконец осядут. Но где и как? А разве господину и госпоже Иван Вин не повсюду будет одинаково хорошо? Что ты скажешь по поводу «холост» в каждом из паспортов? Отправимся в ближайшее консульство и гневными воплями или сказочной взяткой добьемся, чтобы нас на веки вечные переделали в мужа с женой.

– Я хорошая, хорошая девочка. Вот они, ее карандашики. Как заботливо, как обаятельно ты поступил, пригласив ее на следующий уикэнд. Мне кажется, что она, бедная моя попка, сходит по тебе с ума еще пуще, чем по мне. Это Демон добыл их в Страсбурге. В конце концов, она теперь девственница только наполовину («Я слышал, ты с папой...», – начал Ван, но новая тема заглохла, не успев народиться), так что мы можем спокойно ebats у нее на глазах (с намеренным, торжествующим хулиганством, за которое немало хвалили и мою прозу, произнося первую гласную a la Russe [220]).

– Ты изображаешь пуму, – сказал он, – а она – причем в совершенстве! мою любимую viola sordina [221]. Кстати сказать, имитаторша она замечательная, и если ты все-таки лучше...

– Поговорим о моих талантах и трюках как-нибудь в следующий раз, сказала Ада. – Это больная тема. А теперь давай посмотрим фоточки.

В то время как она скучала в Ардисе, ее навестил сильно переменившийся и подросший Ким Богарнэ. Он притащил подмышкой альбом, обтянутый оранжево-бурой тканью, – грязноватый оттенок, который она всю жизнь терпеть не могла. Ада не видела Кима уже года два-три, – легконогий, ледащий паренек с землистым лицом превратился в сумрачного верзилу, отдаленно похожего на янычара, выбегающего в какой-нибудь экзотической опере на сцену с известием о набеге или казни. Дядя Дан, которого красивая и кичливая сиделка как раз выкатывала в сад, где осыпались медные и кроваво-красные листья, прицепился к Киму, выпрашивая у него эту большую книгу, но Ким сказал: «Возможно, чуть позже» и присоединился к Аде, ожидавшей его в том углу парадных сеней, что предназначался для приема визитеров.

Он принес ей подарок, коллекцию фотографий, сделанных им в добрые старые дни. Он все ждал, что добрые старые дни воротятся, однако смекнув, что mossio votre cossin (Ким говорил на креолизированном языке, полагая, что в торжественных обстоятельствах он уместней ладорского русского) едва ли в скором времени вновь посетит замок и позволит пополнить альбом свежими снимками, он решил, что, возможно, pour tous les cernes (для, скорее, «выслеженных», «взятых врасплох», чем «причастных» лиц) будет лучше всего, если этот иллюстрированный документ перейдет в ее хорошенькие ручки – пусть она сохранит его (или истребит и забудет, чтобы никому не вышло вреда). Сердито поморщившись в ответ на jolies, Ада открыла альбом на одной из темно-красных закладок, нарочито вставленных там и сям, взглянула, защелкнула замочек, вручила ухмыляющемуся шантажисту завалявшуюся у нее в сумочке тысячедолларовую банкноту, кликнула Бутеллена и велела ему вышвырнуть Кима. Грязного цвета альбом остался лежать на стуле, накрытый ее испанской шалью. Старый вассал, шаркнув ногой, вышиб наружу занесенный в прихожую сквозняком лист тюльпанного дерева и закрыл парадную дверь.

– Mademoiselle n'aurait jamais du recevoir ce gredin, – проворчал он, возвращаясь в сени.

– Вот и я то же самое собирался сказать, – заметил Ван, когда Ада покончила с описанием неприятного случая. – Что, картинки и вправду гнусные?

– Ух! – выдохнула Ада.

– Эти деньги можно было б пустить на более благое дело – на какой-нибудь Дом призрения незрячих мерзавцев или задрипанных Золушек.

– Странно, что ты об этом сказал.

– Почему?

– Неважно. Во всяком случае, теперь эта гадость нам не опасна. Мне пришлось заплатить, иначе он показал бы бедной Марине карточки, на которых Ван совращает свою кузиночку Аду, – что уже было бы куда как плохо; на самом же деле, даровитый мерзавец мог докопаться до подлинной правды.

– Ты действительно думаешь, что купив у него альбом за жалкую тысячу долларов, завладела всеми уликами и тревожиться больше не о чем?

– Да, а что? По-твоему, я ему мало дала? Я могу послать больше. Вообрази, он читает лекции по искусству фотоохоты в Школе фотографов, в Калугано.

– Там всегда было на кого поохотиться, – сказал Ван. – И ты, значит, совершенно уверена, что «эта гадость» теперь целиком в твоих руках?

– Ну конечно уверена. Она со мной, на дне вон того баула, сейчас я ее тебе покажу.

– Скажи-ка, любовь моя, каким был твой так называемый КУР, когда мы с тобой познакомились?

– Двести с чем-то. Сенсационное число.

– Н-да, с той поры ты сильно сдала. У этого поползня, Кима, сохранились все негативы плюс множество снимков, – хоть вставляй в паспарту, хоть доставляй по почте, – чем он погодя и займется.

– Ты хочешь сказать, что мой коэффициент упал до уровня Кордулы?

– Ниже. Ну что же, взглянем на снимочки, – прежде чем назначить ему месячный оклад.

Первой в пакостной последовательности шла фотография, передающая (под углом, отличным от памятного Вану) его первоначальное впечатление от Ардиса. Схваченный камерой кусок поместья лежал между темнеющей на гравии тенью caleche и отглаженной солнцем белой ступенькой украшенного колоннами крыльца. Марина с рукой, еще скрытой в рукаве пыльника, который помогал ей снимать слуга (Прайс), стояла, воздев другую к небу в театральном приветствии (нимало не вяжущемся с исказившей ее лицо гримасой беспомощного блаженства), между тем как Ада в черном хоккейном блейзере (принадлежавшем, собственно, Ванде), рассыпав по согнутым коленям волосы, стегала пучком цветов Така, заходившегося в воодушевленном лае.

Далее следовало несколько приготовительных видов ближайшей округи: хоровод пузырных деревьев, аллея, черное О грота и холм, и массивная цепь на стволе редкостного дуба, Quercus ruslan Chat. [222], и множество иных снимков, которые составитель иллюстрированного памфлета полагал живописными, хоть выглядели они, вследствие неопытности фотографа, тускловато.

Постепенно он набирался мастерства.

Еще одна девушка (Бланш!), присев на пол и пригнувшись, точно как Ада (и даже походя на нее чертами лица), над раскрытым Вановым чемоданом, «пожирает глазами» силуэт рекламирующей духи Сони Ивор. Следом – крест и тени ветвей на могиле незабвенной Марининой ключницы Анны Павловны Непраслиновой (1797-1883).

Проскакиваем снимки мелких зверьков – скунсообразных белок, полосатой рыбки в булькающем аквариуме, канарейки в ее изящном узилище.

Фотография овального портрета, сильно уменьшенного – 1775-й, двадцатилетняя княгиня София Земская с двумя своими детьми (дедом Марины, родившимся в 1772-м, и бабушкой Демона, рожденной в 1773-м).

– Что-то я его не припомню, – сказал Ван, – он где висел?

– У Марины в будуаре. А знаешь, кто этот обормот в сюртуке?

– Похоже на вырезанную из журнала дурную репродукцию. Так кто?

– Сумеречников! Много лет назад он сделал сумерографии дяди Вани.

– Потемки перед восходом Люмьеров. О, ты смотри, Алонсо, специалист по плавательным бассейнам. Я познакомился с его милой, грустной дочуркой на одном из празднеств Киприды, – на ощупь и на вдох она напоминала тебя, и точно так же таяла в руках. Могучие чары случайных сближений.