Ван: «А вот этот, желтенький (указывая на цветочек, мило изображенный на Экеркроуновском блюде) – это лютик?»

Ада: «Нет. Этот желтый цветок – дюжинная Marsh Marigold, Caltha palustris. Наши простолюдины ошибочно называют ее «первоцветом», но, разумеется, подлинный первоцвет, Primula veris, это совсем другое растение».

– Понятно, – сказал Ван.

– Да-да, – начала Марина, – помню, я играла Офелию, и уже одно то, что я когда-то собирала гербарий...

– Несомненно помогло, – сказала Ада. – Так вот, по-русски marsh marygold называется «курослепом» (хотя татарские мужики, несчастные рабы, обозначают этим словом лютик, что совершенно неверно) или просто «калужницей», как ее вполне резонно называют в Калуге, США.

– Ага, – сказал Ван.

– Как случилось со множеством иных цветов, – с тихой улыбкой помешанного профессора продолжала Ада, – злополучное французское название нашего растения, souci d'eau, есть результат превратного толкования, хотя, возможно, следует сказать «преображения»...

– И на ромашку бывает промашка, – скаламбурил Ван Вин.

– Je vous en prie, mes enfants! [27]– вмешалась Марина, которая с трудом поспевала за разговором, а теперь, вследствие недопонимания второго рода, решила, что он свернул и вовсе в неподобающую сторону.

– Кстати, не далее как нынешним утром, – сказала Ада, не снисходя до того, чтобы просветить свою мать, – наша ученая гувернантка, бывшая также и твоей, Ван, дама сугубо...

(Впервые она произнесла его имя – на том уроке ботаники!)

– ...суровая по части англоязычного перекрестного скрещивания, благодаря которому обезьяна оказывается «ревуном медведевидным», – хотя подозреваю, что причины у нее скорее шовинистические, чем артистические и нравственные, – привлекла мое внимание – мое рассеянное внимание – к некоторым и впрямь потрясающим промашкам, как ты, Ван, их назвал, в soi-disant дословном переводе господина Фаули, – поименованном «проникновенным» – проникновенным! – в недавней бредятине Эльси – переводе «Воспоминания», стихотворения Рембо (которое гувернантка, по счастью – и дальновидности – заставила меня заучить наизусть, хотя подозреваю, сама она предпочитает Мюссе и Коппе)...

– ...les robes vertes et deteintes des fillettes [28]... – торжествующе процитировал Ван.

– Egg-zactly [29](имитируя Дана). Ну-с, мадемуазель Ларивьер разрешила мне прочитать его лишь в антологии Фельятена, видимо, у тебя она тоже есть, но я скоро, о да, очень скоро, гораздо скорее, чем кое-кто думает, получу oeuvres completes [30]. Кстати, она вот-вот спустится к нам, уложив Люсетту, нашу дорогую медноголовую змейку, которая уже наверняка натянула зеленую ночную рубашку...

– Ангел мой, – взмолилась Марина. – Я уверена, что Вана не интересуют ночные рубашки Люсетты!

– ...оттенка ивовой листвы и теперь считает овечек на своем ciel de lit, который Фаули из «расписных потолков спальни» превратил в «ложе небес». Однако вернемся к нашему скромному цветку. Фальшивый louis d'or [31]из принадлежащего этому Фалалею собрания французских уродцев есть не что иное, как souci d'eau (наша болотная калужница), преображенная в ослиное «тщание вод», – хотя в его распоряжении помимо marygold имелась дюжина таких синонимов, как «марьин глад», «марьин блуд», «моллиблюм» и множество иных прозваний, связанных с празднествами плодородия, что бы они собою ни представляли.

– С другой стороны, – сказал Ван, – легко представить себе столь же двуязычную мисс Риверс, просматривающую французский перевод, скажем, Марвеллова «Сада»...

– А, – вскричала Ада, – могу прочитать тебе «Le jardin» [32]в моем переводе – постой-ка...

En vain on s'amuse a gagner

L'Oka, la Baie du Palmier...

– ...to win the Palm, the Oke, or Bayes! – возопил Ван.

– Знаете, дети, – решительно вмешалась Марина, умиротворяюще поднимая обе ладони, – когда я была в твоем возрасте, Ада, а брат в твоем, Ван, мы разговаривали о крокете, о пони, о щенках, о прошедшем fete-d'enfants [33], о будущем пикнике и о... – да о миллионах милых нормальных вещей, но никогда, никогда о старых французских ботаниках и Бог знает о чем еще!

– Сама же говорила, что собирала гербарий, – сказала Ада.

– Помилуй, всего один сезон где-то там, в Швейцарии. Уж и не помню когда. Да теперь и не важно.

Она упомянула Ивана Дурманова: тот уже много лет как умер от рака легких в санатории (неподалеку от Экса где-то там, в Швейцарии, там, где восемь лет спустя родился Ван). Марина нередко вспоминала Ивана, ставшего к восемнадцати прославленным скрипачом, но не давала при этом воли каким-либо чувствам, и потому Ада удивилась, увидев, как густо напудренное и нарумяненное лицо матери подтаивает, омытое внезапным потоком слез (вызванных, может быть, аллергией на старые плоские сухие цветы или приступом сенной лихорадки, а то и генцианита, как мог бы задним числом подтвердить поставленный позже диагноз). Она высморкалась – со слоновьим, как сама говорила, звуком, – и тут сверху сошла мадемуазель Ларивьер, вся в предвкушении кофе и воспоминаний о Ване, бывшим когда-то bambin angelique и обожавшим a neuf ans [34]– лапочка бесценная! – Жильберту Сванн et la «Lesbie de Catulle» [35](и выучившимся, без чьих-либо наставлений, облегчать обожание, едва керосиновая лампа, зажатая в кулаке его черной няньки, покидала качкую спальню).

Через несколько дней после появления Вана дядя Дан утренним поездом приехал из города, чтобы провести с семейством привычный уикэнд.

Ван столкнулся с дядей, когда тот пересекал парадные сени. Дворецкий обаятельными (как подумалось Вану) знаками осведомил барина, кто таков этот рослый мальчик: поместил ладонь в трех футах над полом и, производя как бы зарубки, поднимал ее все выше и выше – высотный код, в смысл которого только наш шестифутовый юноша и проник. Ван увидел, как рыжий приземистый господин оторопело уставился на старого Бутеллена, который поспешил прошептать имя мальчика.

Мистер Дэниел Вин имел престранное обыкновение, подходя к гостю, окунать пальцы уже распрямленной правой ладони в карман сюртука и оставлять их там как бы совершающими некий обряд очищения, до последнего перед рукопожатием мига.

Он уведомил Вана, что с минуты на минуту польет дождь, «потому что в Ладоре уже моросит», а дождь, сказал он, «идет до Ардиса около получаса». Ван, решивший, что дядя Дан сказал каламбур, вежливо усмехнулся, но дядя вновь приобрел озадаченный вид и, глядя на Вана блеклыми рыбьими глазками, спросил, освоился ли он уже с окрестностями, много ли знает иностранных языков и не желает ли потратить несколько копеек на лотерейный билет Красного Креста.

– Нет, спасибо, – сказал Ван, – мне и своих лотерей хватает, – и дядин взгляд, обращенный, впрочем, куда-то вбок, снова застыл.

Чай накрыли в гостиной, все казались примолкшими, подавленными, и в конце концов дядя Дан, вытягивая из внутреннего кармана сложенную газету, удалился к себе в кабинет, и едва он вышел из комнаты, как окно само собой распахнулось и проливной дождь забарабанил по листве лириодендронов и империалисов, и разговор стал сразу общим и громким.

Дождь продлился или, вернее, промедлил недолго: он продолжил свой предположительный поход на Радугу, Ладогу, Калугу или Лугу, бросив над усадьбой недостроенную радужку.

Дядя Дан, утонув в кожаном кресле, пытался, заглядывая в карликовый словарик для неприхотливых туристов, помогавший ему расшифровывать иноземные художественные каталоги, читать посвященную, судя по всему, ловле устриц статью в иллюстрированной голландской газетке, брошенной кем-то на супротивном сиденье поезда, а между тем чудовищный шум начал распространяться по дому, перекатываясь из комнаты в комнату.