Мгновение Ван вглядывался в круглые румяные щеки и черную эспаньолку.

– Не узнаешь?

– Грег! Григорий Акимович! – воскликнул, сдирая перчатку, Ван.

– Вот прошлым летом я отрастил настоящую vollbart [272]. В ней бы ты меня нипочем не признал. Пива? Удивляюсь, Ван, как тебе удается сохранять такой юный вид.

– Шампанская диета вместо пивной, – сказал профессор Вин, надевая очки и маня ручкой зонта официанта. – Вес набирать она не мешает, но по крайности не позволяет завянуть скротуму.

– А здорово меня разнесло, верно?

– Как насчет Грейс? Вот уж кого не представляю толстушкой.

– Кто двойняшкой родился, двойняшкой помрет. У меня и жена не худенькая.

– Так ты женат? Не знал я ране. Давно ли?

– Около двух лет.

– На ком?

– На Моди Свин.

– Дочери поэта?

– Нет-нет, ее матушка родом из Брумов.

Мог бы ответить «на Аде Вин», не окажись господин Виноземцев более проворным претендентом. Я, кажется, знавал кого-то из Брумов. Оставим эту тему: скучнейший, верно, союз – здоровенная, властная супружница и он, ставший еще скучнее, чем был.

– В последний раз я тебя видел лет тринадцать назад – ты ехал на черном пони, нет, на черном «Силентиуме». Боже мой!

– Да, Боже мой, лучше не скажешь. Эти дивные, дивные муки в Ардисе! О, я абсолютно безумно любил твою кузину!

– Ты про мисс Вин? Не знал я ране. Давно ли...

– Да и она не знала. Я был ужасно...

– Давно ли ты осел...

– ...ужасно застенчив, потому что я же понимал, – куда мне тягаться с ее бесчисленными поклонниками.

С бесчисленными? С двумя? С тремя? Возможно ли, что он ничего не слышал о главном? Все розовые изгороди знали про нас, все горничные во всех трех усадьбах. Благородная сдержанность тех, кто застилает наши постели.

– Давно ли ты осел в Люте? Нет, Грег, это я заказал. Заплатишь за следующую бутылку. Так скажи же...

– Вспомнишь, и этак странно становится! Порывы, грезы, реальность в степени x. Признаюсь, я готов был сложить голову на татарской плахе, если б взамен мне позволили поцеловать ее ножку. Ты был ей кузеном, почти братом, тебе этой одержимости не понять. Ах, эти пикники! И Перси де Прей, который похвалялся передо мной на ее счет, я с ума сходил от зависти и от жалости, и доктор Кролик, который, сказывали, тоже ее любил, и Фил Рак, гениальный композитор – мертвы, мертвы, все мертвы!

– В музыке я почти не смыслю, но услышать, как взвыл твой приятель, мне, помнится, было приятно. Увы, у меня через несколько минут назначена встреча. За твое здоровье, Григорий Акимович.

– Аркадьевич, – сказал Грег, в первый раз не обративший внимания, но теперь машинально поправивший Вана.

– Ах да! Дурацкий промах неряшливого языка. Как поживает Аркадий Григорьевич?

– Умер. Умер незадолго до твоей тетушки. Мне кажется, газеты воздали ее таланту достойную хвалу. А где теперь Аделаида Даниловна? Она за кем же – за Христофором Виноземцевым или за его братом?

– В Калифорнии или в Аризоне. Зовут его, сколько я помню, Андреем. Хотя, возможно, я ошибаюсь. В сущности, я никогда не был близок с кузиной: я и в Ардисе-то гостил только дважды, оба раза по нескольку недель, да и лет с тех пор утекло немало.

– Кто-то мне говорил, что она стала киноактрисой.

– Понятия не имею. На экране я ее ни разу не видел.

– Да, доложу я вам, ужасно было бы интересно – включить доротеллу, и вдруг она. Как будто тонешь и видишь все свое прошлое – деревья, цветы, таксу в веночке. Смерть матери, верно, была для нее ужасным ударом.

Любит, доложу я вам, слово «ужасный». Ужасный костюм, ужасная опухоль. Почему я должен все это терпеть? Противно, – а все на дурной пошиб занимательно: моя болтливая тень, водевильный двойник.

Ван уже уходил, когда объявился шофер в нарядной ливрее и сообщил «моему лорду», что леди остановила машину на углу рю Сайгон и призывает его к себе.

– Ага, – сказал Ван, – вижу, ты нашел применение своему английскому титулу. Отец твой предпочитал сходить за чеховского полковника.

– Моди из английских шотландцев и, ну, в общем вот так. Думает, что титулованных особ за границей лучше обслуживают. А кстати, кто это мне сказал?.. да, Тобак, – что Люсетта поселилась в «Альфонсе Четвертом». Я, кажется, не спросил тебя об отце? Как он, в добром здравии? (Ван кивнул.) А что поделывает гувернантка-беллетристка?

– Ее последний роман называется «Милый Люк». Получила за эту пухлую дребедень премию Ливанской Академии.

И, рассмеявшись, они разошлись.

Миг спустя, как нередко случается в фарсах и в чужих городах, Ван столкнулся еще с одним старым другом. Умиление нахлынуло на него, когда он увидел Кордулу в узкой багряной юбке, склонившуюся сюсюкая над четой пудельков, привязанных к колышку у входа в мясную лавку. Кончиками пальцев Ван погладил ее и, едва она рассерженно обернулась (гнев мгновенно сменился радостным узнаванием), процитировал затасканные, но вполне уместные строки, известные ему с тех дней, когда ими дразнились его одноклассники:

Прошедшие годы лишь добавили лоска ее красоте, и хотя с 1889-го мода не раз переменялась, ему посчастливилось столкнуться с Кордулою в тот сезон, когда прически и юбки на краткий срок (она уже приотстала от более элегантных дам) вновь обратились к стилю двенадцатилетней давности, как будто и не прерывался поток прежних нежностей и развлечений. Она засыпала Вана вежливыми вопросами, но ему не терпелось поскорее уладить более важное дело, – пока еще билось пламя.

– Не будем растрачивать приливный пыл обретенного времени, – сказал он, – на переливание из пустого в порожнее. Я полон сил до самого краешка, если ты именно это хочешь узнать. Теперь послушай, ты можешь счесть меня глупцом и нахалом, но у меня к тебе неотложная просьба. Ты не поможешь мне украсить твоего мужа рогами? Грех не воспользоваться случаем.

– Право же, Ван! – сердито вскричала Кордула. – Это уж слишком. Я счастливая супруга. Мой Тобачок меня обожает. Мы бы уже завели десяток детей, не будь я так осмотрительна с ним и с другими.

– Тебе будет приятно узнать, что один из этих «других» признан абсолютно бесплодным.

– Ну, а обо мне можно сказать все что угодно, только не это. По-моему, мне достаточно взглянуть на мула, чтобы он тут же ожеребился. И потом, я сегодня завтракаю у Голей.

– C'est bizzare [273], что такая аппетитная женщина может быть ласкова с пуделями, отвергая при этом бедного, пузатенького, пьяненького старого Вина.

– Вины куда блудливей собак.

– Раз уж ты коллекционируешь такого рода присловья, – настаивал Ван, позволь процитировать одно арабское. Рай лежит в одном аасбаа к югу от кушака красивой женщины. Eh bien? [274]

– Ты невозможен. Где и когда?

– Где? Вон в том обшарпанном отельчике по другую сторону улицы. Когда? Прямо сейчас. Я еще ни разу не видел тебя скачущей на деревянном коньке, а в tout confort [275]на той стороне, похоже, на большее рассчитывать не приходится.

– Я должна попасть домой не позже половины двенадцатого, а сейчас почти одиннадцать.

– Это займет не больше пяти минут. Прошу тебя!

Взгромоздившаяся на «конька», она напоминала ребенка, впервые отважившегося прокатиться на карусели. Вульгарность позы заставила ее распялить рот в прямоугольной moue. Грустные, хмурые девки с панели делают это с лишенными выражения лицами, плотно сжимая губы. Она прокатилась дважды. Бурный заезд и его повторение заняли все же пятнадцать минут, а не пять. Очень довольный собою, Ван прошелся с Кордулой вдоль буро-зеленого Буа де Бильи в направлении ее особнячка.