„Ты должна с кем-то поговорить, Нива. С ним происходит что-то неладное".

Она совсем не хотела, чтобы в ушах у нее звучал гнусавый голос Розы. Ей следовало догадаться, что Роза всегда на страже; она неизменно появлялась, когда Ниву мучила бессонница.

Нива вдруг представила себе, как Роза сидит за столиком для бриджа в компании с Элеонорой Рузвельт, Голдой Меир и миссис Гервитц, женой мясника с Джером-авеню. Миссис Гервитц обвешана драгоценностями, купленными на деньги мистера Гервитца, которые тот беззастенчиво крал у Розы, обсчитывая ее на грудинке и бараньих отбивных.

„Моя дочь считает, что два дня подряд с блондинкой за ленчем – это не повод для беспокойства, – обращалась Роза к Элеоноре Рузвельт, которая разбиралась в женщинах. – Мой зять не может встречаться с клиенткой в своем офисе? Он должен водить ее в ресторан, где обедает Джекки Кеннеди? Ему не нравится обедать дома, как делают все нормальные люди? Человек, у которого под рукой тринадцать телефонов и еще один в кармане, не выкраивает минуты, чтобы позвонить домой?"

– Мама, не надо, – выдохнула, лежа в темноте, Нива. Она все время ворочалась с боку на бок. Нива понимала, что Роза права. Роза всегда была нрава. Но что же ей делать? Спорить с Ирвингом так же трудно, как возражать матери.

Нива сознавала, что не обретет свободы, пока не выяснит отношений с Ирвингом. Но как это сделать? Разве сможет она оставить его? Ее работа в картинной галерее дает слишком мало средств к существованию. Если даже она останется там – дела идут все хуже. Месяц за месяцем аукционы приносили все меньше доходов, значит, экономический крах не за горами. „Дансмор и Стрит" пока в лучшем положении, чем остальные, но рано или поздно у них тоже начнутся неприятности.

„Дансмор и Стрит" имели дело с дорогостоящими предметами домашнего обихода; семейными драгоценностями, хорошо сохранившейся обстановкой, за которую можно не заламывать сумасшедшие цены; предметами декоративного искусства; безделушками и старым серебром. Постоянными покупателями у „Дансмор и Стрит" были люди, обожающие антиквариат и предметы искусства, а также мелкие торговцы, но даже и они теперь не показывались на еженедельных аукционах.

Нива отлично понимала, что, если спад будет продолжаться, ей придется уйти одной из первых.

Мысль о том, что она будет просыпаться, не зная, куда пойти и чем заняться, ужасала ее. Она боялась потерять не только ту относительную независимость, которую давала ей работа, но и любимое дело. Ей казалось, что она постоянно ищет сокровища. Ведь случалось, что в мятой картонной коробке находили что-то редкое или ценное; случалось также, что первоначальная цена заурядного полотна взмывала до небес, когда двое покупателей, торгуясь, принимались повышать ее. У каждой вещи, поступавшей в галерею, была своя история. Нива слушала эти истории с замиранием сердца. Предметы, которые никто не считал достойными внимания, внезапно обретали особый интерес. Работа захватывала ее, Нива погружалась в нее с головой и не могла представить себе, что когда-нибудь оставит ее. Теперь она опасалась, что выбора нет.

Ворочаясь с боку на бок на огромном ложе, она лелеяла две мечты: заниматься тем, что приносит ей счастье, и зарабатывать больше денег. Она начала думать, что скажет своему боссу Обри Дансмору в тот ужасный день, когда он объявит, что ей придется оставить работу. Тогда она напомнит ему о том, что безошибочно идентифицировала полотно Рафаэля Сенета Переса, валявшееся среди заурядных работ девятнадцатого столетия. Холст удалось продать, а цена на несколько тысяч долларов превышала ту, что назначали „Дансмор и Стрит". Но Обри не будет держать Ниву, надеясь, что ей когда-нибудь снова повезет. Как говорит Ирвинг: „Ты стоишь столько, сколько тебе заплатили в последний раз". А ее последний раз был давным-давно.

Оставалась надежда на вещи Лолли Пайнс. Скорее всего, Обри не уволит ее сразу, если она займется ими. Но это не изменит ее нынешнего положения. Она должна иметь больше денег, а не ту сумму, что ей платят. Мысли ее стали ходить по кругу. Если она не может придумать, как выкрутиться, значит, не заслужила ничего другого, кроме безрадостной жизни с Ирвингом.

Ей показалось, что ключ повернулся в замке.

Она легла на спину, закрыла глаза и прислушалась. Ирвингу понадобилось ровно одиннадцать секунд, чтобы дойти от входа до дверей спальни. Тут он остановился. Она увидела полоску света, падавшую из холла. Открыв глаза, она вновь прислушалась. Полная тьма. Она подождала еще несколько минут. Ирвинг, скорее всего, включил запись автоответчика.

Вдруг что-то привлекло ее внимание. Вспыхнул огонек телефонного аппарата, стоящего на ее ночном столике, и на подушку упал тусклый красный отсвет.

Едва ли Ирвинг звонит кому-то в такой час. Может, что-то случилось? Она осторожно сняла трубку и, приложив ее к уху, услышала первую фразу Ирвинга. Затем все остальное.

Она положила трубку, не в силах держать ее. У нее тряслись руки.

Это уже не безрадостная полужизнь, а сама смерть.

В издательском мире тайно обитают женщины, которые являются становым хребтом издательской индустрии, – молчаливая исполнительная армия умных образованных тружеников, рабочие лошадки, тянущие на себе всю самую тяжелую работу.

Они не обедают в „Четырех временах года", их портреты не встречаются в журнале „Пипл", о них не упоминают в „Вэнити Фейр", их не приглашают в полеты на частных реактивных лайнерах на юг Франции, где знаменитые писатели закатывают приемы в свою честь. Они не загорают на палубах фешенебельных яхт у Большого Барьерного Рифа и не играют в теннис на зеленых площадках кортов, устроенных на гонорары преуспевающих авторов.

Они сидят в своих кабинетах без окон, стараясь осмыслить потоки фраз, появляющихся на мониторах.

После работы они теснятся в переполненных поездах подземки, таща домой увесистые пакеты с рукописями, которые им предстоит прочесть и отрецензировать, а вечерами по уик-эндам смотрят свои любимые телепередачи. Они записывают их на кассеты, чтобы посмотреть в свободное время, оторвав покрасневшие глаза от рукописей, ибо издатель, купивший рукописи, взвалил на них и эту обязанность.

Порой их приглашают на суматошные презентации книг, которые только их стараниями стали удобочитаемыми. Тогда им приходится выкладывать недельную зарплату на экипировку, которая не слишком отличается от той, что они надевают на работу.

На этих приемах им случается наблюдать, как издатель фотографируется с известным автором, чей труд они так усовершенствовали. Тех же, кто действительно работает, редко кому-либо представляют на таких приемах и, уж конечно, не автору, потому что ему совсем не хочется встречаться с теми, кто по праву заслужил все эти почести.

Рона Фридман исполняла эти обязанности в „Уинслоу" вот уже пять лет. Она была помощником выпускающего редактора в кулинарном журнале, когда наконец ей предложили место в издательстве „Уинслоу-Хаус". Все ее коллеги сочли это воплощенной мечтой.

С работой и в самом деле все было бы в порядке, если бы не какая-то кафкианская атмосфера, создаваемая ее непосредственной начальницей.

Тощая, как щепка, Перл Грубман неизменно сохраняла надменный вид. Психология охранника тюрьмы строгого режима побуждала ее подбирать сотрудниц настолько воспитанных и уважающих печатное слово, что они попросту были не способны отвечать на ее колкости по поводу их работы. Перл мучила их потому, что они позволяли ей издеваться над собой. Как ни старалась Рона быть тише воды ниже травы, не попадаться на глаза этой даме и спокойно делать свое дело, Перл все же, как минимум раз в неделю, находила повод обрушиться на нее со вздорными замечаниями и оскорбительными намеками, презрительно отвергая все предложения Роны.

Рону не утешало и то, что все ее коллеги в „Уинслоу-Хаус" страдали точно так же.

Каждое утро, приходя в свой кабинет, Рона принималась за рукопись, которую отложила вчера из-за неотложных дел предыдущего дня, и нехотя принималась просматривать ее, ожидая, что принесет ей почта сегодня.