Ирвинг Форбрац положил трубку телефона, стоящего у кровати в его номере в отеле „Беверли-Хиллз", и попытался представить себе, как выглядит Бэби Байер. Голос у нее явно молодой. Скорее всего, из тех неаппетитных девиц, что болтаются в редакциях, пока не подцепят какого-нибудь йяппи с Уолл-стрита и не выйдут за него замуж. Ирония судьбы: от такой особы ему пришлось узнать о кончине Лолли Пайнс. Теперь понятно, почему ему не удалось связаться с ней.

Потеря Лолли была для него ударом. Он чувствовал угрызения совести из-за того, что узнал о ее смерти лишь день спустя. Но кое-что его порадовало. Ему удалось уговорить Дейва Каско из „Уорлд" выложить семьдесят пять кусков за историю девушки Лопес. Самое приятное в этой сделке то, что он не обязан тут же отстегивать девице все деньги. Она никуда не денется.

Во всяком случае, его маленькая вечеринка оправдала себя. Через час он вышел из номера, прикрыв за собой дверь, и изумленно помотал головой. Ну и ну, подумал он, мадам Ди-Ди поработала на всех парах, стоило ей взяться за дело.

Звали ее Моника. Обошлась она ему в полтора куска, но за восемь часов обладания такой потрясающей задницей, какой он не видел уже много лет, не жалко было бы отдать и в десять раз больше. Да и походила она на двойняшку Урсулы Андрес.

О, черт, да кто, кроме него, помнит Урсулу Андрес?

Нужно положить конец воспоминаниям о прошлом, например о деле „Иран-контрас", да и вообще обо всем, что было до войны в Заливе. То, что случилось позавчера, по сути, уже не имеет значения. Мир принадлежит тем, кто жадно впитывает в себя новое.

Ему пятьдесят девять. Ужасно! Всего шаг до шестидесяти.

А что, если его хватит инфаркт в компании одной из таких шлюх? А что, если полиция Нью-Йорка, Лос-Анджелеса, Майами или Атлантик-Сити найдет его в таком виде, как Джона Гарфилда: со спущенными трусами? Ведь эта шлюха, впав в панику, не догадалась одеть его.

Бедная Нива, все будут, скрывая улыбки, сочувствовать ей, когда до нее дойдет эта весть. Бедная Нива, черт попутал ее выйти замуж за такого идиота, как Ирвинг Форбрац, у которого было столь слабое сердце, что он не успел натянуть штаны и умереть достойно, сидя у телевизора. Только в таком виде его и должна найти полиция. Что же до его сына Джейсона, который более чем преуспевал в издательском деле, то с ним он не разговаривал после развода. Значит, мальчишка и ухом не поведет.

Сейчас не стоит об этом думать. Пока что он жив, голоден, и ему предстоит уладить кучу дел. А Лолли Пайнс так помогла бы ему управиться с делами! Ее смерть – такое невезение для него. Придется самому думать.

А что, если эта Бэби Беар, Байер, как там ее зовут, сможет оказаться полезной? „Виноградинка", конечно, далеко не то, что колонка Лолли Пайнс, но хоть что-то.

Не пригласить ли ее пообедать завтра вечером? Хотелось надеяться, что смотрится она прилично. Но предварительно им надо будет пропустить по рюмочке в „Сент-Реджисе", после чего он закажет столик к обеду. Ирвинг Форбрац обедал лишь с равными себе.

Джорджина услышала, как таймер духовки подал сигнал. Осталось поджарить еще одну порцию картофельных биточков. Она вытащила противень из духовки, поставила его на большой стол и выложила готовые биточки.

Вирджинскую ветчину она предварительно нарезала и обжарила. Были готовы восемь дюжин маленьких бисквитов, а также закуска из крабов, мясное филе в тесте и рисовый плов.

Все надо было сделать заблаговременно, поставить в холодильник и разогреть, когда Таннер вернется из офиса. Он недоволен, если она не уделяет ему полного и безраздельного внимания.

Ему пришлось основательно похлопотать в этот уик-энд. Он так любит свое ранчо. Он всегда неохотно покидает его, но возвращаться из-за смерти коллеги – это уже из ряда вон.

Джорджина не была знакома с Лолли, хотя какое-то время они вместе работали в „Курьере". Лолли никогда не заходила к ней в кабинет, да и чем могла Джорджина заинтересовать Лолли, пока не вышла замуж за Таннера.

Бросив взгляд в прошлое, она подумала: все, что имело для нее значение в жизни, поблекло и отошло на задний план в тот день, когда Таннер зашел в маленькую служебную кухоньку и спросил, любит ли она оперу.

С того дня у нее появилась одна цель: сделать Таннера счастливым. И если ту волшебную жизнь, которую она вела сейчас, омрачало одно облачко, она скрывала это глубоко в сердце. Но Джорджина все же чувствовала себя обманщицей.

Таннер считал ее безупречной женой. Он не знал и не должен знать, какой она была, когда впервые очутилась в Нью-Йорке.

Та Джорджина Холмс не была стройной и отнюдь не походила на статуэтку. Ее даже нельзя было назвать полной. Сейчас трудно представить себе ту Джорджину. Та была попросту толстой.

В шестнадцать лет Джорджина уже носила размер „экстра большой", а это означало, что она непомерно раздалась из-за пристрастия к дешевым закусочным; она все толстела, и продавщицы в магазинах готовой одежды смотрели на нее с таким выражением, словно кол проглотили. Поскольку Джорджине требовалась все более просторная одежда, ей приходилось добираться в поношенном дождевике до тех магазинов, где одевались только толстухи. Джорджина уже давно поняла, какие дамы могут позволить себе на загородных пикниках гордо и невозмутимо поглядывать на толстух.

В старших классах школы и в колледже мать Джорджины полагала, что у дочери эндокринные нарушения. Позже, когда Джорджина стала писать о кулинарии, мать решила, что виной всему ее профессия. Ну может ли женщина весь день жарить и парить, ничего не пробуя?

Откровенно говоря, у Джорджины никогда не было настоящего друга. Некий Руперт в старших классах школы был не толще ее ноги. Он любил тискать ее груди и при этом хихикал. В колледже появился Карл; он ходил за ней до тех пор, пока его не доняли шуточки других студентов, давших ему прозвище „любитель пухлых щечек". До того как она очутилась в объятиях Дайсона, раздевшего ее на заднем сиденье машины, Джорджина никогда не испытывала особого интереса к мужчине, тем более не помышляла о близости с кем бы то ни было из них.

В 1980 году она жила в пригороде Колумбуса, работая в агентстве и специализируясь на рекламе кулинарных изделий. Занятая только работой, она успевала писать заметки о домоводстве и вести колонку кулинарных рецептов в городской газете профсоюза работников питания. Благодаря этому ее пригласили на работу в Нью-Йорк, где ей предстояло делать макеты для фотообложки журнала „Восхитительная пища".

Занятие это требовало больше уловок, чем честности. Оно означало, что анемичную жареную индейку надо было обильно поливать техническим маслом, дабы придать ей золотистый блеск. Или смазывать горы фруктов детским кремом, чтобы они не обесцвечивались при съемках, а также закрашивать фломастером зеленые пятна на бананах. Кроме того, весь день приходилось возиться с продуктами. Через шесть недель пребывания в Нью-Йорке она опять катастрофически растолстела.

И тут она встретила Бобби Макса.

Бобби Макс Килгор был геем, человеком столь легким и ярким, что почти порхал по жизни. В том мире, где существовал Бобби Макс, ему не приходилось прятаться по углам, он чувствовал себя хозяином жизни. В конце семидесятых – начале восьмидесятых геи в Нью-Йорке завоевали себе право открыто жить и делать все, что им взбредет в голову. Их новые блистательные, часто эксцентричные бары и клубы представляли собой гигантское сценическое пространство, в пределах которого могла воплотиться в жизнь любая фантазия. Музыка, наркотики, возможность вступать в любые связи давали им иллюзию, что они – участники безумной, восхитительной оргии, напоенной парами галюциногенов, и ей никогда не будет конца.

Бобби Макс Килгор жил в том же, что и Джорджина, многоквартирном доме в Ист-сайде. Спустя несколько дней после того, как Джорджина обосновалась здесь, она заметила, что у нее с порога исчезает экземпляр „Нью-Йорк Таймс". Она слышала, как почтальон бросал его на коврик у дверей. Но когда она выходила взять газету, ее уже не было. Через час она уходила на работу: „Таймс" лежал на месте. Когда Джорджина поднимала газету, та, к ее удивлению, была теплой, словно лежала на радиаторе.