— Это могло быть и случайностью, — рассказывал Максимов, — но я исходил из предположения, что завещание действительно адресовано Руднику. Самым главным теперь было выяснить, менял ли Рудник фамилию и если да, то когда?

— А главное — почему? — перебил Максимова Рублёв. — Что именно его заставило изменить фамилию?

— Вот на этот вопрос я и искал ответа, — продолжал Максимов. — Пока мне удалось установить через райвоенкомат, что Рудник был призван в армию в тысяча девятьсот сорок четвёртом году, то есть в возрасте двадцати трёх лет.

— Любопытно. Почему его не призвали раньше? Возможно, у него была бронь…

— Нет. — Максимов выдержал паузу и медленно добавил: — Рудник находился на оккупированной территории — в Белоруссии. А в армию был призван в Риге…

— На оккупированной территории? — Рублёв остановил на подчинённом удивлённый взгляд. — Но в анкетах он не указывает этого.

— Совершенно верно. Это я обнаружил случайно — в анкетных данных его отца. Перед самой войной его отец переехал в Могилёв и прожил там до сорок седьмого.

— Но Павел Рудник мог жить в это время в другом городе?

— Нет. В документах я обнаружил справку с места жительства, в которой чётко сказано, что Обухович Аркадий Ефимович проживает совместно с сыном — Обуховичем П. А. и женой такой-то по адресу такому-то.

Несколько мгновений они молчали. Дело принимало совершенно неожиданный поворот. Прошлое Рудника проступало, как строки симпатических чернил после обработки. Но хоть эти строки и становились различимыми, они порождали новые вопросы.

— Теперь нам остаётся доказать, — сказал Рублёв, — что Обухович П. А. и Рудник Павел Аркадьевич — одно и то же лицо.

— Я не сомневаюсь, что так оно и есть. К тому же через час у нас будет точное документальное тому подтверждение.

— Каким образом?

Губы Максимова тронула довольная улыбка.

— В документах я нашёл письмо младшего Обуховича, адресованное отцу. Графическая экспертиза уже заказана. Если она подтвердит идентичность почерков, то…

— То тогда остаётся выяснить, что делал Рудник на оккупированной территории и почему поменял фамилию?

— Наверное, у него были серьёзные причины.

— Не сомневаюсь. Впрочем, тут нам может помочь Могилёвское областное управление. Придётся тебе покопаться в их архивах. Как только поступят результаты экспертизы, немедленно сообщи мне. Я свяжусь с Могилёвом.

Рублёва охватило радостное волнение и чувство огромного облегчения. Многомесячная кропотливая работа явно близилась к концу. Все эти дни он только и занимался решением задачи с огромным количеством неизвестных. И всё это время Катя незримо вторгалась в его расписанную по часам жизнь. Он не выдержал и позвонил ей на работу, ожидая от неё упрёков. Но она ни о чём не спрашивала, была просто рада его звонку.

— Хочу видеть тебя немедленно. А то боюсь опять пропадёшь.

Договорились встретиться вечером в его квартире. Оставшиеся часы тянулись мучительно долго. Наверно, впервые он ушёл из управления ровно в шесть. Дома он сам приготовил ужин, накрыл на стол, зажёг свечи. Когда в прихожей раздался звонок, он вздрогнул как от чего-то неожиданного, хотя каждую минуту ждал этого звонка. Всё в нём напряглось в ожидании.

Катя только что побывала в парикмахерской, и Сергей был весьма тронут и польщён, что она сделала это ради него.

— С трудом вспомнила твой номер квартиры, — бросила она, когда он помогал ей снять плащ.

Сергей игнорировал эту колкость и потащил её за руку в комнату.

— У тебя что, именины? Такой праздничный стол…

— Конечно, праздник.

— Какой же? — спросила она кокетливо.

Вместо ответа Сергей прижал её к себе. Но она упёрлась руками в его грудь.

— Слушай, ты, кажется, слишком самоуверенный тип. Ты думаешь, я Пенелопа?

— А разве десять лучших сынов Эллады претендуют на вашу руку?

— Увы, только один, и тот загадочно исчезает на недели.

— Виноват, моя Пенелопа, твой Одиссей больше этого не позволит.

Она бросилась ему на шею…

Потом, когда они сели ужинать, она призналась:

— Я ужасно боюсь тебя потерять. Пока ты не звонил, что я только не передумала. У нас ведь всё хорошо, правда?

— Катя, у нас всегда будет хорошо.

— Но я должна видеть тебя каждый день. Когда мы не встречаемся даже день-два, мне кажется, что всё может рухнуть.

Сергей не мог оторвать от неё глаз. Возбуждённая разговором, она словно светилась изнутри и была в эту минуту необычайно близка ему. Сергею казалось, что они знают друг друга всю жизнь, и всё, что он испытывал сейчас, когда-то уже было с ним.

— Знаешь, я всё рассказала маме.

— И?

— Страшно расстроилась. Мама переживает из-за развода больше, чем я. Но мне кажется, что стоит ей увидеть тебя, и она успокоится.

— Ты думаешь я ей понравлюсь?

— Не сомневаюсь. Неужели есть такие люди, которым ты можешь не понравиться? Хочешь, я познакомлю тебя с папой?

— Нет, — после паузы ответил Сергей. — С этим давай подождём.

— Но мне просто не терпится вас познакомить. Вообще мне поскорее хочется показать тебя всем своим.

— А как он, твой муж?

— Какое это имеет значение…

— Всё же он живой человек…

— Когда я объявила, что мы разводимся, он, конечно, расстроился. Ещё бы, ему у нас было так удобно. Все права и никаких обязанностей. Извини, — добавила она, помолчав, — мне показалось, что ты его уже знаешь. Не правда ли?

— Нет, нет, — заверил он её. — Просто у меня есть знакомый с такой фамилией.

— А я-то думала…

Сергея раздражала эта вынужденная ложь, но посвящать её в свои служебные дела он не имел права: таковы были законы его профессии.

— О чём ты задумался? — встревожилась Катя, обычно чутко улавливающая его настроение.

Сергей ничего не ответил. Лишь молча прижал её к себе, чувствуя, как от прилива нежности у него потемнело в глазах.

В то время как происходили все эти события в Москве, настоящий Ганс Кушниц сидел под замком в одной из частных клиник во Франкфурте-на-Майне в одиночной палате для буйнопомешанных. Собственно, больничная палата мало чем отличалась от тюремной камеры: окно переплетено тяжёлой решёткой, в дверях глазок. Да и обстановка не отличалась разнообразием: простой стол, стул, кровать, застеленная серым одеялом. Вообще серый цвет преобладал в палате: стены были выкрашены серой краской, давно не белённый потолок тоже казался серым. Даже книги на полке почти все были в серых переплётах. Казалось, что оформитель интерьера боялся, что яркие цвета могут плохо подействовать на слабую психику будущих жильцов.

После того как были закончены допросы, Ганс рассчитывал выбраться наконец из служебной квартиры разведки. Кларк больше не появлялся. Вместо него однажды утром в номер Ганса вошли двое рослых молодых людей и заявили, что с сегодняшнего дня мистер Кушниц может быть свободен. Для этого необходимо только выполнить небольшую формальность: заполнить карточку и ответить на ряд вопросов.

— Придётся проехать к шефу, — сказал один из молодых людей. — Это недалеко отсюда.

Ганса посадили на заднее сиденье «плимута» между двумя охранниками. Ганс не мог точно сказать, сколько километров бетонированной ленты проглотил «плимут». Ему показалось, что ехали они очень долго, и наконец оказались на окраине какого-то города. Машина остановилась у чистеньких особняков, утопающих в саду, за высоким кирпичным забором.

В холле одного из особняков их встретил здоровенный детина. Гансу бросилось в глаза, что запястья его, рук и толстые пальцы покрыты густой рыжей щетиной, а под мышками, на голубой рубашке расплылись тёмные круги пота. Детина поздоровался с ними кивком головы и стал подниматься по лестнице на второй этаж.

Гансу, шедшему следом за ним, волей-неволей пришлось любоваться толстым, туго обтянутым колышущимся задом детины.