— Послушайте, — наконец не выдержал Ганс, — неужели вам охота заниматься чепухой? Вы что, действительно считаете, что я болен?

— Так считает доктор Розенблатт. — Она поспешно отвела глаза.

— А вы?

— Я не психиатр.

— Но разве я похож на больного?

— Не знаю.

Он посмотрел на неё укоризненно:

— Вы знаете. Вы всё прекрасно знаете, Юлия. Но вы боитесь.

— К чему эти разговоры? — Она вскинула на него большие тёмные глаза и тут же опустила их. Странно, что в её возрасте в ней было столько застенчивости. Может быть, она стеснялась его прямоты. Но он не стеснялся. Они сами поставили его в такое положение, когда списывается любая экстравагантность. Ему можно всё. Или почти всё. Ганс испытывал нечто вроде наслаждения, когда думал об этом.

— Послушайте, Юлия. Мы же знакомы почти месяц. Разве вы слышали, чтобы я выдавал себя за Юлия Цезаря или Наполеона? Разве в моём поведении вы заметили что-нибудь странное?

Подобные вопросы Ганс задавал и раньше, но как правило, Юлия отмалчивалась. Быстро заполняла формуляр и исчезала, беспомощно улыбаясь на прощание. Но на этот раз она не выдержала:

— Но почему же вы оказались здесь?

— Этого я и сам не знаю. Могу только догадываться. Во всяком случае, дело не в болезни. Я здоров.

— Так говорят многие больные.

— Больные. Но разве я похож на больного?

— Нет, Ганс. Но тогда что же случилось? Почему же вы всё-таки здесь?

Она в первый раз назвала его по имени, и Ганс почувствовал, как внутри него затеплилась надежда. Если у женщин с таким лицом нет доброты и сострадания, то где же тогда их искать?

Больше всего он боялся, что она уйдёт. И потому рассказывал торопливо. Про Москву и университет. Про деда и тётю в Западном Берлине. Про её друзей и Кларка. Про допросы и виски с допингом. Про бессонные ночи и отчаяние.

Она слушала его очень внимательно. Потом долго молчала.

— Ганс, это невероятно, — сказала она наконец. — Такого просто не может быть. — Он заметил, как порозовели её щёки от волнения.

— Как видите, может.

— Но кто эти люди? Зачем вы им понадобились?

— Не знаю. Могу лишь догадываться. Я понадобился разведке. Для каких целей — мне неизвестно. Но это их работа. Никто не попирает так законы, как буржуазная разведка. Так было всегда.

Сплетя руки, Юлия покусывала сгиб указательного пальца.

— Невероятно. Просто невероятно, — прошептала она.

Он хотел взять её за руку, но она встала.

— Мне надо идти. Доктор Розенблатт может меня хватиться.

Сам доктор появлялся в палате не чаще, чем один раз, в неделю. Он бегло осматривал Ганса и старался как можно скорее улизнуть. Ганс почти не разговаривал с ним: деньги, которые Розевблатт получает от разведки, были весомей самых убедительных аргументов Ганса.

Оставалась Юлия. Никаких других контактов с внешним миром у него, собственно, и не было. Правда, раз в неделю приходил небритый тип убирать номер и менять бельё. Но его мрачная, нелюдимая внешность не располагала к общению.

Ганс почти не сомневался, что Юлия симпатизирует ему и не прочь была бы помочь, если бы не страх потерять работу.

— Юлия, кроме вас, мне некому помочь, — сказал ей Ганс при очередной встрече.

— У меня больная мать. Кто её будет содержать? Подозрение прежде всего падёт на меня.

Ганс на минуту задумался.

— Послушайте, Юлия, — проговорил он наконец. — В Западном Берлине у меня живёт тётка. Её муж крупный бизнесмен. Я попрошу тётку, чтобы она позаботилась о вас.

— Хорошо, Ганс, я подумаю.

И она ушла, оставив в палате запах тончайших духов. Такими по крайней мере, они казались Гансу.

Через несколько дней она сама заговорила о побеге.

— У меня есть школьный приятель. Художник. Я рассказала ему о тебе, и он согласился нам помочь. У него старенький «мерседес». Он отвезёт тебя в Западный Берлин к твоим родственникам.

— Юлия! — вырвалось у него.

— Подожди, — остановила она его жестом руки. — Теперь самое главное: как выбраться отсюда… Входная дверь в изолятор запирается в десять вечера. Ключи находятся у дежурного…

Ганс, не отрываясь, смотрел на бледное лицо Юлии с озабоченно сдвинутыми бровями и большими расширении лги от возбуждения глазами. Сейчас это лицо казалось ему невыразимо прекрасным.

— Я предлагаю такой план. Ты выйдешь отсюда и спустишься по лестнице, ведущей во двор. Внизу две двери: одна ведёт во двор, другая — вниз, в котельную. Ты спустишься в котельную, там иногда дежурит истопник. Будь осторожен — не наткнись на него. Дальше… В левом дальнем углу котельной есть люк и жёлоб, по которому в котельную ссыпают уголь. Люк, правда, заперт снаружи. Но в пятницу вечером перед уходом с работы я его открою. В половине двенадцатого ночи ты вылезешь через люк. Подойдёшь к кирпичной стене и увидишь верёвку… На улице тебя будет ждать машина.

— Да, но как я выберусь отсюда? Из палаты? — сдавленным от волнения голосом спросил Ганс.

Юлия усмехнулась:

— Это очень просто. Я сделаю тебе дубликат ключа. Через два дня ты получишь его.

— Юлия! Ты мой спаситель! Я не знаю…

— Подожди… Ничего не говори. Я суеверна.

Ганс осторожно, почти благоговейно поцеловал запястье её узкой, длинной руки.

Кларк не ошибался: главное, что определяло поведение Смелякова в жизни, — это его фанатическая привязанность к своему делу. Работа в лаборатории была для него всем — и отдыхом, и развлечением. Он не мог неё жить, без работы, как не может жить растение без воздуха и света. «Это не человек, а сгусток энергии, атомная бомба», — говорили о нём сослуживцы. И действительно, работоспособность Романа Алексеевича Смелякова не могла не удивлять. Он успевал сделать в течение дня столько дел, сколько другому на это потребовалось бы неделю. «Человек, — любил повторять Смеляков афоризм Ключевского, — который не может работать по шестнадцать часов в день, не достоин того, чтобы родиться». Сам Смеляков мог работать и больше. Он не только возглавлял институт, но и читал лекции, был членом редколлегии нескольких научных журналов, членом правительственных комиссий. Но главное — интенсивно занимался научной деятельностью. В тридцать лет Смеляков стал доктором физико-математических наук.

Сейчас он был признанным авторитетом. Особенно после того, как полученный в его лаборатории состав был использован для создания мощной оборонительной антиракеты. Технология ракетного топлива ещё не знала подобного состава: экономичного в производстве и необычайно лёгкого. «Состав Смелякова», как назвали это топливо специалисты, являлся секретнейшим стратегическим материалом. Вот почему об этом открытии учёного знал только узкий круг учёных, работающих в той же области. Да и сама фамилия Смелякова была засекречена. Всё же с помощью Матвеевой Руднику удалось по крупицам собрать об этом учёном обрывочные сведения и передать их Гансу Кушницу.

Разумеется, Смелякову и в голову не могло прийти, что его личностью и его работами интересуется иностранная разведка. Он понятия не имел, что у Кларка в обычной канцелярской папке на него собрано целое досье. В этой папке есть и его фотографии: вот прогуливается по Москве, вот садится в машину, вот выходит из подъезда дома. Здесь же хранится, детальное описание его характера, привычек, характеристика его друзей, знакомых, жены, родственников. Не упущено ничего — даже такие пустяки, как сорт сигарет, которые он курит.

Часть этой информации была выужена Рудником из бесед с Матвеевой, другая часть кропотливо собиралась сначала Маккензи, а затем Кушницем. Им удалось установить напротив квартиры Смелякова сверхчувствительную аппаратуру, которая записывала человеческую речь, расшифровывая вибрацию оконных стёкол.

Если бы кто-нибудь сказал об этом Смелякову, он наверное, поднял бы такого человека на смех. Всякая «шпиономания», как он называл превентивные меры обеспечения секретности, вызывала у него лишь раздражение. Хотя он понимал, конечно, что эти меры необходимы.