Тетушка Маргарет нахмурилась.

– Найджел, – сообщила она, пожалуй, чересчур небрежно, пожимая при этом плечами, чтобы еще больше подчеркнуть незначительность события.

– Кто такой Найджел?

– Эй! – Тетушка Маргарет взглянула на часы и напомнила: – Ты пришла сюда, чтобы поговорить о себе. Мне скоро пора будет уходить.

Верити тоже посмотрела на часы – с удивлением. Вот уже пять минут, как она не думала об этом мерзавце Марке, и ее сердце, ее израненное сердце, качало кровь абсолютно ритмично и безболезненно.

– Выпьешь? – предложила тетушка Маргарет. Верити утвердительно кивнула.

– Диетическую колу, – неожиданно попросила она. – Если у тебя есть.

– В этом доме, – подчеркнула хозяйка, – диетическая кола – не проблема. У Саскии ею целый шкаф набит.

– Скучаешь по ней?

Тетушка Маргарет задумалась. Верити заметила на ее губах раздраженную полуулыбку.

– Не так сильно, как ожидала, – призналась она, вручая Верити шипящий стакан.

Верити опять прищурилась:

– Нашла замену?

– Просто стараюсь постоянно чем-нибудь себя занимать. Ну давай, рассказывай. Выговорись наконец.

Верити начала свое печальное повествование. Сердце снова сжалось, и слезы градом хлынули из широко открытых глаз.

Когда я приехала, то испытала чувство вины, потому что в душе не было того гнева, который, как я думала, должна была ощущать. Я сказала ему это, а он ответил, что гнев – разрушительное чувство, он необходим во время войны, но не в мирные времена.

И добавил, что надеется на длительный мир. Мне трудно отождествить этого человека с тем, встречи с которым я так боялась. У него истинно философский склад ума. Наверное, вы с ним уже никогда не увидитесь? Жаль, уверена, что ты была бы приятно удивлена.

Джилл разговаривала с грядками лука-порея, но не вслух. Вслух она не могла, поскольку ее окружали сезонные рабочие, добропорядочные селяне в заляпанных грязью резиновых сапогах и допотопных брезентовых комбинезонах – становой хребет сельской Англии. Они и без этих бабьих глупостей весьма подозрительно относились к ее занятию – не для леди.

Джилл уверяла лук-порей, что, если бы не он, да еще не морковь, она бы давно сбежала в Лондон к своей подруге Маргарет – вот кто бы понял ее. Здесь никто не понимает. Она не уверена, что и сама себя понимает, а вот поговорить бы с Маргарет вечерок-другой – все, возможно, и прояснилось бы, или по крайней мере наметилась бы перспектива, ну, словом, это дало бы ей то, что служит женщине утешением.

Она распрямилась и посмотрела вокруг. Небо было затянуто тучами, холодно, хотя скоро май. Здесь, на диком севере, первые летние месяцы – еще не лето, воздух прогревается только к августу, если вообще прогревается. Джилл любила все это – смену времен года, горы, прозрачные речки, контрасты. Один из них сейчас у нее перед глазами: кустики вероник мерцают среди растрепанной травы на краю поля, а вот скромный дубровник: блистательный Давид на фоне мрачного Голиафа – неба. Если бы только можно было, сохранив все это, перенестись в прошлое – или хоть ненадолго перенести в настоящее ее Дэвида, – она была бы счастлива. Может быть.

– Если бы я… – громко и яростно сказала она, но тут же спохватилась, заметив, что Сидни Берни вопросительно уставился на нее из-под кустистых бровей. Передвинув в угол рта гадость, которую он постоянно держал в зубах и называл трубкой, Сидни невнятно что-то спросил.

Джилл медленно убрала с лица упавшую прядь волос, чтобы дать себе время поразмыслить. Но что она могла придумать? Пришлось продолжать с той же яростью:

– Если бы я знала, сколько времени на это уйдет… – произнесла она, надеясь, что этого достаточно. Но Сидни явно так не считал.

– И что тогда? – спросил он.

– Я бы наняла еще одного работника!

Он вернул трубку на прежнее место и, с умудренным видом покачав головой, заключил:

– Ему же надо платить.

Этот разговор они начинали не впервой.

– Шли бы вы уже в дом, – посоветовал Сидни, склоняясь над грядкой.

Джилл вспомнила, как Маргарет с помощью Ван Гога выразила свое отношение к ее занятиям: на один, из дней рождения подарила ей прелестно окантованную репродукцию картины, изображающей сурового вида женщину, низко склонившуюся над каменистой почвой и безраздельно поглощенную своими трудами. Оригинал хранился в амстердамском музее. Джилл хотелось бы когда-нибудь поехать в Амстердам и увидеть всю коллекцию. Дэвид всегда отвечал ей на это: «Да, ягодка моя, конечно», – но времени на поездку так и не находил. Она-то могла бы найти время, но ехать одной – это, казалось ей, слишком грустно. Предлагать Джайлзу поехать с ней тоже бессмысленно. Какой сын в здравом уме согласился бы сопровождать мать в Амстердам вместо того, чтобы отправиться куда-нибудь с компанией сверстников? Большую часть времени Джайлз торчал в плоской, как доска, голландской провинции и, дорвавшись до городских развлечений, вряд ли первым делом сломя голову побежал бы в музей.

Может, поехать в Лондон? Вот это вполне осуществимо. Но она не могла все бросить! Пока… Джилл, ворча, снова распрямилась. Они, мужчины, занимались и занимаются этим испокон веков, а вот ей пришлось приложить немало усилий, чтобы научиться не обращать внимания на их насмешки – не женское, мол, это дело. Она встала, упершись в бока руками, широко расставив ноги, не без труда заново приняв вертикальное положение. Вокруг все так серо, что даже деревья, несмотря на полураспустившиеся почки, казались уныло-однотонными. Захватывающее дух чудо свершится, когда лето позеленит все вокруг, но этот момент пока не настал, еще нет. В здешних краях ожидание лета сродни ожиданию родов. Все точно по Д.Г. Лоуренсу, как выражается Маргарет. Эта мысль обычно успокаивала сердце Джилл.

Ну? Джилл с горней высоты, из-под низко нависшего неба взирала на окружавших ее мужчин. Что-то не видно среди них ни одного, похожего на Мэллорса.[25] Джилл вздохнула. Жалкий выбор. Всем им либо за шестьдесят, либо столько же, сколько ее сыну. Кроме Сидни, их вожака и правой руки Джилл. Этому хоть и пятьдесят с небольшим, но выглядел он и пах, как картошка, оставленная гнить в земле. Он постоянно сосал трубку, не жаловал дам и, когда приходило время обеда, прятался от нее куда-нибудь подальше со своими бутербродами и жевал их, надвинув на глаза кепку и не отрывая глаз от очередной книги. Нет. Ни капельки в нем не было от Мэллорса. На такого разве что в делах можно положиться.

– Так как ты все же думаешь, нужна нам еще пара рабочих рук? – спросила она.

Он молча размышлял некоторое время, потом передвинул трубку в угол рта и ответил:

– Может быть. Надо посмотреть, как будем справляться к концу недели.

Она кивнула и снова склонилась над землей. Однажды партнер Дэвида по бизнесу сказал Джилл, что эффективность труда ее работников была бы выше, если бы она не вкалывала рядом с ними на поле, а осуществляла руководящие функции. «Управляющие должны управлять, – наставлял он ее, – а рабочие работать». Никогда она не любила бизнесменов. Если бы знала – Джилл с остервенением выдернула из земли зеленый сорняк, – если бы она знала, что Дэвид станет одним из них, то скорее всего хорошенько подумала бы, прежде чем позволить ему после третьего свидания расстегнуть ей лифчик.

Уходить не хотелось. Было что-то умиротворяющее и здоровое в ритмичном выдергивании сорняков – тело действует, а голова свободна для размышлений. Несомненно, такая работа помогала ей держать себя в форме без того, чтобы исходить потом, прыгая и приплясывая в красном спортивном костюме из обтягивающей лайкры, или истязать себя на теннисном корте. Джилл опять распрямилась. На сей раз ее ворчание прозвучало как заключительное слово.

– Ладно, пойду в дом и займусь бумагами, – бросила она и, тяжело ступая, побрела по полю. Хозяйским взглядом окидывая морковные хвостики, зеленые кустики картофельной ботвы, запотевшие парники с огурцами, она продолжала размышлять о чувственном воздействии весны.