Покинешь территорию Танжера и сразу станет ясным, почему местное население живет в такой невообразимой нищете. Эта нищета — следствие тяжбы, которую вели капиталисты нескольких стран за стратегически важную полоску африканского берега у Гибралтарского пролива. Капиталисты договорились друг с другом, нисколько не интересуясь мнением арабского населения. В результате была создана «свободная» международная зона, где узкий круг иностранных торговцев, перекупщиков и спекулянтов вместе с немногочисленной группкой арабских богачей получил неограниченную свободу эксплуатировать местное население. Арабам же была предоставлена «свобода» нищеты, голода, безработицы и жалкого прозябания.
Касабланка — «белый дом»
Такие же признаки неуверенности и недоверия, с которыми встречаешься на каждом шагу во Франции, характерны и для Марокко. Разница лишь в том, что в Марокко эта проблема сложней и острей. В отличие от Алжира, который является французским департаментом и подчиняется непосредственно министерству внутренних дел в Париже, Марокко, подобно Тунису, имеет статус французской колонии и находится в ведении министерства колоний[5]. Однако практически это различие не имеет значения. Во всех трех странах в равной степени с каждым днем растет сопротивление французскому господству. Много говорят о том, что позиции Франции в Марокко находятся под угрозой.
В тот день, когда мы прибыли в Касабланку, здесь состоялся парад французского военно-морского флота, ведомого его лучшим линкором «Ришелье» водоизмещением 35 тысяч тонн. Несколько недель назад этот линкор доставил в Дакар французского президента Ориоля, который посвятил свою первую речь на африканской земле «тесным» связям Франции с Западной Африкой.
Под пальмами центральных бульваров Касабланки дефилировали отряды танков, группы белых и цветных солдат, татуированные сенегальцы, отряды Иностранного легиона. Повсюду раздавались назойливые звуки барабанов и военных труб. Под внешним спокойствием чувствовалось напряжение, страх и решимость, угроза и вызов, скрытое взаимное прощупывание сил. После полудня улицы вновь приобрели обычный вид. Но это не принесло успокоения французским поселенцам. Снова и снова они задавали себе один и тот же беспокойный вопрос: «Останемся ли мы здесь? Удержимся ли?..»
Газеты Касабланки писали об этом событии, как о мощной демонстрации, свидетельствующей о том, что Франция до сих пор остается сильной морской державой. Но это был всего лишь маневр, рассчитанный на то, чтобы запугать марокканцев, которым хорошо известно о внутренних разногласиях во Франции и об ослаблении ее мощи. Через несколько дней после упомянутого события вместо М. Лабона марокканским резидентом был назначен генерал Жюэн, который незадолго до этого руководил военными операциями в Индокитае. Этим назначением Франция достаточно ясно показала, какими непрочными считает она свои позиции в Марокко. Отозванного резидента обвинили в том, что он не проявил достаточной энергии и не воспрепятствовал злополучному выступлению марокканского султана на территории Танжера, которое доставило столько неприятностей французским властям. Франция хорошо знает о быстром росте прогрессивного движения и принимает соответствующие меры. Она усиливает свои военные гарнизоны и повсюду строит новые военные базы. На извилинах горной дороги от Рабата до Феса мы непрерывно пропускали вереницы тяжелых военных грузовиков, доверху нагруженных военными материалами. Перевозились горные орудия, боеприпасы, пулеметы, легкие танки — транспорт за транспортом…
Касабланка являет собой характерный пример социальных и культурных контрастов в Марокко. Название города означает по-испански «белый дом». Город действительно ослепляет своими великолепными дворцами, многоэтажными небоскребами и широкими бульварами, которые как-то не вяжутся с представлением об Африке. Под стройными пальмами и благоухающими олеандрами движется пестрый поток берберов, негров из Французской Экваториальной Африки, элегантных европейских женщин, закутанных арабок, белых и черных солдат в мундирах французской армии и, не в последнюю очередь, американских туристов, настоящих и мнимых. В Марокко все возрастает число таких «туристов», которые привозят с собой планы морских и авиационных баз, а также проекты создания франко-американских концернов. С их помощью французский капитал и сама Франция постепенно вытесняются из Северной Африки.
Во время войны белокаменную Касабланку наводняли высокопоставленные чиновники и руководители генеральных штабов западных стран. В тенистых ее двориках и чудесных садах под вечно лазурным небом они подготавливали заключительную фазу «третьего» африканского фронта, который должен был изгнать призрак, угрожавший потерей Суэцкого канала и Ближнего Востока. Это произошло вскоре после того, как были оглашены напыщенные декларации Атлантической хартии, провозглашавшей на бумаге программу гуманности, свободы воли и совести.
«Представители» западной культуры, однако, не заглянули вглубь мрачного касабланкского квартала Бусбир, являющего собой неописуемое вместилище нищеты и унижения человеческого достоинства.
В лагере Иностранного легиона[6]
По прибытии в Касабланку мы почти целый день потратили на поиски ночлега. Не помогли ни вмешательство соотечественников, ни префектура. Жилищный кризис в Касабланке распространился и на гостиницы. После напрасных попыток найти пристанище мы решили устроить ночлег собственными средствами и, таким образом, уже через несколько часов по прибытии на африканский континент смогли подвергнуть испытанию наши дорожные постели. Уезжая из Праги, мы не думали, что нам придется пользоваться складными кроватями и спальными мешками среди десятиэтажных домов и фешенебельных отелей Касабланки.
В Касабланке имеется довольно многочисленная колония наших земляков. Она объединена местным землячеством, которое располагает даже своей библиотекой. Однако на каждом шагу чувствуются результаты постепенного, но неумолимого врастания переселенцев в местную жизнь. Нельзя обвинять в этом одних только родителей. Многие из них стремятся сохранить в семье родной язык, но занятость часто не позволяет им посвящать детям достаточно времени, чтобы уберечь их от влияния французских школ. Если родители, несмотря на тридцатилетнюю разлуку с родиной, все еще хорошо говорят по-чешски, то дети, которые ежедневно вращаются среди французских и арабских ребят, знают зачастую лишь несколько стереотипных чешских фраз, да и вообще не проявляют охоты говорить на языке своих родителей.
Наряду с теми переселенцами, которые сохранили чехословацкое гражданство и постепенно откладывают франк за франком, чтобы в один прекрасный день вернуться на родину, есть здесь и другая, относительно немногочисленная группа чехов, так называемых натурализированных французов. Некоторые из них, женившись на француженках, сочли разумным принять гражданство той страны, где они проживали. Другие поступили на службу во французские учреждения, и перемена образа мыслей была для них условием сохранения места. Наконец, были среди наших «земляков» и те, кто считал получение французского гражданства примерно таким же отличием, как возведение в рыцарское достоинство. Но факт остается фактом: поколение, вырастающее в таких условиях, неизбежно ассимилируется местной средой.
В Рабате мы встретились с чехом — преподавателем высшей промышленной школы. Он живет в Марокко безвыездно с 1920 года. Жена его — француженка. Восьмилетний сын ни слова не знает по-чешски, хотя отец безукоризненно владеет родным языком, несмотря на почти тридцатилетнюю разлуку с Чехословакией. Со слезами на глазах показал он нам собственноручно переплетенные «Силезские песни» Безруча, которые хранит как реликвию. Он сожалеет, что дома ему приходится говорить с женой по-французски. Ничего не поделаешь, нужна практика. Если он будет запинаться на лекциях, этим останутся недовольны его хлебодатели…
