Что и говорить, было достаточно причин, чтобы в ретроспективном взгляде с Земли все стушевалось, смазалось в дымке ординарности, казалось сводимым к проверенным жизнью силлогизмам простым следствиям из простых причин. Даже то, что Дан и Ксена были самыми молодыми, а следовательно, и самыми эмоционально нестойкими членами экспедиции, работало на версию. И то, что он, командир экспедиции, был неравнодушен к биологу-математику-связисту Алимоксене… Неравнодушен-влюблен! А было не так просто.

…Все мужчины и женщины «Альтаира» были неравнодушны к этим двоим. Может быть, мужчины более к Ксене, женщины — к Дану, но в целом именно к ним двоим, к раскрывающемуся на глазах прекрасному цветку их любви. Было в этом неравнодушии куда более благодарности, чем влюбленности. И… человеческого самоутверждения.

Все дело было в космосе. В Великой Щели, темном овраге, разделяющем две обильные звездами ветви Млечного Пути по ту сторону галактического ядра; она была почти по курсу, в созвездии Стрельца — прекрасное зрелище, от которого стыла душа. Расстояние в 6 световых лет до звезды они одолели за 18 календарных лет, за три релятивистских (внутренних) года, за год биологического (личного) времени; пробуждались для работы после долгих анабиотических пауз. За это время Альтаир превратился из белой точки в ярчайший диск, изменились Орел и Стрелец, все рисунки из ярких звезд, а Великая Щель и ее звездные берега-хребты были все такие же! Букашка ползла в сторону горы, одолела «агромаднейшее» в букашкиных масштабах расстояние от кочки до кочки, а гора на горизонте какой была, такой и осталась.

«Мир — театр, люди — актеры». Не слишком просторна была сцена — дальний космос, слишком хорошо просматриваема и освещена, чтобы и на ней ломать привычную человеческую комедию. Да, дело было в космосе: в холодной беспощадности пустоты на парсеки вокруг, в огненной беспощадности Альтаира, к которому защищенный нейтридной броней звездолет приблизился только на 80 миллионов километров, в неощутимой губительности потоков космических лучей. И здесь, в условиях спокойно отрицающих все земное и человеческое, затерялся, летел, жил их мирок — частица земного и человеческого. Они работали, наблюдали, общались, отдыхали, даже веселились — но в душе каждого неслышно звенела туго натянутая струна.

И вот здесь… нет, это невозможно объяснить. Это нужно пережить: видеть, например, как бегали в оранжерею глядеть на всходы огуречных семян — и потрясающей новостью было, что на первом ростке разделились семядольки. И любовь Ксены и Дана была таким человеческим ростком: в ней — в отличие от рациональных, продуманно-сдержанных отношений всех прочих между собой — было что-то иррационально простое, первичное. И вырвать росток, потеснить различными «мерами» их любовь значило — даже при полном успехе экспедиции — отступить перед космосом в чем-то важном, может быть, в самом главном. «Ведь в конечном счете, — додумал сейчас Арно, — в космос летят не только для измерения параллаксов, параметров орбит, плотностей корпускулярных потоков.

Летят для познания жизни во всей ее полноте».

«А почему ты не сказал все это на комиссии?» — спросил он себя. Потому что странно было бы объяснять товарищам-астронавтам про Великую Щель и беспощадность космоса. Все они переживали подобное; в иных экспедициях возникали и ситуации типа «любовь А к Б», а возможно, и лирические треугольники или иные фигуры — только что дело не дошло до трагедии и не стало предметом расследования… И еще потому, что раньше лишь чувствовал то, что теперь ясно понял. Впрочем, он и сейчас еще не все додумал, слишком трудный предмет «Любовь и космос», к нему не готовили в Академии астронавтики, по нему не делились опытом звездные ветераны.

Любовь и космос… Отправлялись в полеты мужчины и женщины, отобранные среди сотен тысяч по принципу предельной гармоничности развития (малой частью ее было владение многими специальностями) ума, духа и тела, с исключительным зарядом жизненной энергии. Естественным следствием этого была повышенная привлекательность.

Любовь и космос… Неспроста полет гусей навеял Арно мысль о вечном. Что мы знаем о мощи живого, о значении явлений в живом во времени, в истории Вселенной? Может быть, любовь существовала, когда еще не было звезд?

Любовь и космос… Правил для взаимоотношений не было, кроме одного: исключается все, что ослабляет душевно или телесно.

Может, этим была ущербна любовь Дана и Ксены? Это он просмотрел? Нет, не просмотрел: не было ослабления. Не манкировали они делами, обязанностями, товарищами, все исполняли на высшем астронавтическом уровне; отношения со всеми были корректно-теплые. Правда, был налет. Привкус… И скафандр Дан надевал будто не для выхода в космос, а для нее (а Ксена — для него) и проводил часы в рубке или в обсерватории как бы не для расчета орбит, не для точных измерений, а во имя любимой. И она проверяла действия корпускулярного излучения Альтаира на грибки, бактерии, вирусы, просиживала вечера за пультом вычислительного автомата тоже как бы не для познания, а для Дана, от избытка любви к нему. Товарищей по экипажу, да и Арно, это развлекало, иногда — очень редко — раздражало; но их самих он не мог упрекнуть ни в чем.

«Ненормальное психическое состояние», — вспомнил он фразу из вердикта комиссии, усмехнулся. При виде Дана, там, у Альтаира, ему не раз приходило в голову: не есть ли наиболее нормальным состояние именно его — глубоко и уверенно любящего человека, — а не прочих, благоразумно сдерживающихся? Эти двое жили будто в более обширном мире: он включал в себя реальность как часть.

И эта Одиннадцатая планета, самая благополучная из всех… Кто знает, где тебя ждет смерть! Разве сравнишь ее с тремя ближними — расплавленными каплями, окутанными тысячеградусной галогенной атмосферой. Или с двумя следующими — мирами мрачного хаоса, извержений, сотрясений хлипкой коры. Или с Шестой, юпитероподобной, с затягивающими газовыми воронками; в одной бесследно пропал Обри, планетолог — ив его смерти никто не упрекнул командира по возвращении. Строго говоря, и Дана следовало направить на первую шестерку планет, а Ксену, биолога, на Одиннадцатую с ее кислородной атмосферой. Но не одну, разумеется. А с кем? Вот то-то: с кем?.. Арно долго размышлял, прежде чем объявил состав групп и график работ. И не было в этом решении слабости, не было! Поступить иначе — значило больше создать проблем, чем разрешить.

«Стоп!» Арно остановился, огляделся. По-прежнему низкий берег, волны, ветер.

Белые скаты ангаров-цехов еле виднелись за лесом. Отмахал по кромке километров пять, думая успокоиться. А вышло наоборот, растравил душу, вспоминая, доказывая себе, что прав.

Был бы прав — если бы не погиб Дан, не тронулась рассудком Ксена, если бы Одиннадцатая не осталась «белым пятном». Ведь что-то там все же стряслось — вопреки его прогнозам. Не получается ли, что он теперь подбирает доводы для самооправдания?

— Настолько ли ты уверен в своей правоте, что — доводись снова решать — решил бы так же?

— Нет, не настолько. Слишком велика потеря. И слишком жестоко наказание.

Он повернул обратно.

Она ждала Арно на разъездном дворе обучаемых автовагончиков.

Она встречала здесь, на севере, третью весну. В этом месте, на комбинате управляющих кристаллоблоков, люди не заживались. Освоят интересные тонкие операции, вроде образования кристаллических затравок-«генов», поработают на регулировке блоков персептронной памяти, где от операторов требуется художественный вкус и точный расчет, потом передают свой опыт новеньким — и дальше в путь. Все-таки север, места хоть и обжитые, но ветреные, неласковые; вся экзотика их сводится к многосуточным летним дням да таким же ночам зимой.

И еще — здесь мало творческой работы. Технология изготовления кристаллоблоков давно отлажена, автоматизирована, спрятана под колпаки и в камеры, в них в атмосфере горючего гелия и паров веществ затравки-«гены» обрастают сотами кристалликов, в которых ионные пучки вписывают нужные схемы. На них оседают защитные покрытия с прожилками контактов, лапы манипуляторов одевают блоки в корпус, маркируют и укладывают в контейнеры для отправки на «воспитательные участки». Там за них принимались люди. На окрестных плантациях в лесах и садах, в воздухе, в подводных ангарах полого уходящих по шельфу в глубины Карского моря, они обучали кристаллоблоки тому, что умели сами: синтезировать пищу, выделять из руд металлы, водить автовагончики, глиссеры, вертолеты, собирать водоросли, просверливать туннели нейтридовым буром в монолитных скалах, изготовлять фотобатареи для энергодорог и крыш, пахать, сеять, препарировать насекомых, делать тончайшие срезы под микроскопом — и многому, многому еще.