Место в западной части пустыни, куда долетел вертолет, ничем не отличалось от окрестностей: те же волны барханов, показывающие направление последнего ветра, гнавшего их, такой же серо-желтый песок сухо скрипел под ногами и на зубах; солнце, ослепительно белое днем и багровое к вечеру, так же описывало в небе почти вертикальную дугу. Ни деревца, ни птицы, ни тучки, ни камешка в песке. Только алюминиевая вешка — пирамидка из потускневших за четыре года трубок — отмечала засыпанный вход в шахту.

Сняли пласт песка, открыли люк. Внутри все сохранилось идеально: дощатый сруб, лестница из скоб, кабели от термоэлементов, пронизывающие доски и сходящиеся внизу к кабине-снаряду.

Опустились. Отдраили крышку иллюминатора, пощелкали тумблерами на внешнем пультике. Главным была энергетика, термоэлементы, превращавшие геотермальный поток в грунте в электричество. Они не подвели: шатнувшись, остановились против нужных делений стрелки приборов, загорелись лампочки в кабине, осветили мохнатое. ело необычно, по-людски вытянувшейся на пластиковом ложе гориллы, ее лицо, сердито сжатый рот.

Анализ газовой смеси в кабине: состав, давление, влажность — все в норме.

Можно откачивать, входить, пробуждать. По показаниям биодатчиков обезьяна будто спала несколько часов.

Горилла-самка Мими выросла в университетском виварии, участвовала во многих опытах, знала и не пугалась людей. Но сейчас, пробудившись, она шарахнулась от двоих исследователей с визгом, оскаленными клыками, защитно выставленными когтями; обрывая провода датчиков, ринулась в дверцу, только ветерок пошел по шахте — так она взлетела по скобам.

— Вот это да! — Нимайер высунулся, позвал: — Мими!.. Что с ней?

— Последействие морфина, — сказал Берн. — Я и на себе его чувствовал. Значит, наркотик из методики исключается — только самогипноз. Если через восемнадцать тысячелетий со мной приключится такое, привести меня в норму будет некому.

Так было сказано главное.

И был некролог с фотографией Берна в траурной рамке: пряди седых волос над обширным лбом, темные глаза под темными бровями, прямой нос, впалые щеки, нервный рот — губы в иронической полуулыбке. Ректорат и деканат биофакультета с глубочайшим прискорбием извещали о гибели профессора во время катастрофы при изысканиях в пустыне Гоби. Охи, ахи, расспросы, оплакивания близкими, толки о том, кто займет кафедру… И был отчет чудом спасшегося второго участника экспедиции инженера Нимайера, который показал, что: когда в поиске следов третичной фауны они перебазировались в глубь пустыни, на 80 километров восточней колодца Байрым, в первый рейс, нагрузив вертолет приборами и взрывчаткой для выброса породы, отправился профессор; он, Нимайер, остался упаковывать остальное снаряжение; когда вертолет поднялся метров на двести, он накренился, мотор стал давать перебои, заглох; не набрав скорости, машина стала снижаться вертикально и быстро — падать; когда она коснулась почвы, в ней раздался сильный, в два раската, взрыв — видимо, от удара детонировали запалы к динамитным шашкам; вертолет развалился на куски, дело завершил взрыв бензобака и пожар, спасти Берна было невозможно; сам Нимайер трое суток выбирался из раскаленных песков.

Отчет был убедительным, а расстояние до места происшествия к тому же было столь значительным, что комиссию для расследования решили не посылать. Да и координатные записи маршрута экспедиции сгорели в вертолете; после осенних бурь обнаружить места стоянок с воздуха не было никаких шансов… Словом, ухищрения Берна и Нимайера по тщательной разработке легенды и подкрепление ее тем, что в вертолет перед взрывом сунули обезглавленный труп Мими (чтобы на случай проверки наличествовали обломки костей), оказались лишними.

Для самого инженера все случившееся было немалой неожиданностью. Он отправился с Берном, чтобы проверить самочувствие захороненной в Гоби крошки Мими, в случае успешного оживления ее ликовать, поздравлять профессора и вкусить благ от своей (скромной, но и весомой: аппаратура) доли участия в деле. А оказалось, что опыт только начинается, до конца его Нимайеру не дожить, а о вкушении благ и говорить не стоит.

Поэтому между ними все дни подготовки возникали несогласия и споры. К ним вело все — с чего ни начать, о чем ни говорить.

…Багровый закат высоко распространился в насыщенном пылью воздухе. Чернеют тени вертолета и палаток на его фоне. И они двое — шевелящиеся фигурки из черной бумаги — у раскладного столика на полотняных стульчиках. Поглощают опостылевшую свиную. тушенку с бобами, которая от жары уже начала попахивать, запивают зеленым чаем. Крутят ручки портативного приемника: взвизги, морзянка, фразы на многих языках, рев глушилок, марши — вьюжный, недобро напряженный эфир начала 50-х годов.

Сердитая английская речь. Берн прислушивается, крутит ручку — ползет темная полоска по светящейся шкале. Бравурный марш: ухают басы, верещат фанфары, гремят литавры.

— Вот-вот… — кривит губы Берн. — Отбивай шаг, задирай подбородок. Ведь погибают всегда другие, не «я». Вперед, кандидаты в мертвецы!.. — Крутит дальше, ползет полоска. Французская речь. — Слушайте, слушайте! (Берн полиглот — и не без того, что ему приятно щегольнуть этим.) «Наибольший выброс радиоактивного грунта, как установил профессор Дарье, и оптимальное заражение им местности происходит при внедрении плутониевой бомбы на глубину пятнадцать метров…» Ведь это наука, Иоганн, вершина разумной деятельности, как и у нас. А!

— Э, нет. — Инженер положил вилку, зашвырнул пустую банку в пески. — Там не такая наука. Там нормальная наука, с практическим смыслом. Пусть зловещим, угрожающим одним ради защиты других — но со смыслом все-таки! А какой научный смысл в вашей затее? Анабиоз на годы — это можно понять. Но… на восемнадцать тысяч лет!.. Простите, но это же самоубийство.

— Эй, не пугайте меня сейчас! Думаете, установка откажет?

— Нет, самое страшное, что установка может выдержать. Вполне. Термоэлементы?

Они просты, как булыжник, и надежны, как булыжник. Был бы геотермальный поток, а им ничего не сделается, ток дадут. Герметика идеальная, никаких утечек… То есть я допускаю, что как биологический организм вы сохранитесь.

Если мясо ископаемых мамонтов с удовольствием лопают собаки, то… техника может больше. Но все равно: столь категоричное отделение от мира, породившего вас, бросок в неизвестную среду — безумная, самоубийственная авантюра, как хотите! Какой смысл?..

— Научный смысл моего предприятия: проверка гипотезы о возникновении нового человечества. Самая суть: орбита Земли не круговая, а эллиптическая. Солнце в одном из фокусов ее, когда планета ближе к нему, тепла на нее попадает больше, когда дальше — меньше. Из-за наклона оси эта добавка тепла распределяется между Северным и Южным полушариями неравномерно, сейчас, например, больше перепадает Северному. Но ось Земли процессирует, описывает конус — как у игрушечной юлы, только гораздо медленнее: один круг за двадцать шесть тысяч лет. Понимаете теперь, почему счет на тысячелетия? В ходе их меняется положение Земли под Солнцем. Сорок тысяч лет назад больше согревалось Южное полушарие, а у нас, на севере, ползли льды…