Школой стали командовать ученики – причем двоечники. И оказалось, они тоже не без идеалов – просто их идеалы десятилетиями угнетались, а вот теперь засияли нестерпимой красотой. Настало наконец времечко, когда простой охранник издательства мог с увлечением читать книжку, выпущенную этим же самым издательством, которое он охранял. И в книжке той – все о нем написано, как он жил, как служил, причем его же, охранным языком! Разве ж раньше такое могло быть? Разве ж раньше кто-нибудь о нем думал? Раньше и охранников-то в издательствах не было, во всяком случае, на них не обращали того внимания… зато теперь! Куда больше оказалось их, чем интеллигентов, которые раньше, оказывается, сами для себя и писали. Но вот – настоящий покупатель пришел! Хорошо, что Довлатов жил (и уже – не жил) на далеком американском острове, а то и он бы под эту мобилизацию попал. Мол, вы, конечно, неплохо пишете, но время другого требует. Сделайте из вашего "Чемодана" сериал, и если какой-нибудь известный актер сыграет, например, роль чемодана, то с его фотографией на обложке вашу книгу начнут нормально раскупать!

Мы с коллегами заходили на второй этаж в большую, барскую, благоустроенную квартиру Некрасова. Николай Алексеевич, певец бедноты, издатель лучшего прогрессивного журнала, был не только поэт, но издатель, причем издатель весьма умелый, поставивший дело на практический лад и даже сделавший его доходным! Мы заходили в его шикарную барскую квартиру, с чучелом медведя в прихожей, убитого, кажется, именно Некрасовым, тонким и нежным лириком, певцом природы.

Мы с завистью озирались вокруг и вспоминали его стихи, полные страдания… Да-а-а. Глядя из этого вот окна через Литейный на дом знатного вельможи, написал он горестные "Размышления у парадного подъезда" – о бесправных крестьянах-просителях, изгнанных из этого подъезда швейцаром. Стихи его навсегда ложатся в память и душу. До сих пор мы говорим о несправедливо обиженных словами Некрасова: "И пошли они, солнцем палимы!"

А теперь, солнцем палимы, пошли мы.

И куды ж мы пошли? Кто куда! Крова у нас теперь не было. Наш Дом писателя сгорел фактически, издательство "Советский писатель" – экономически (там был теперь салон для искусственного загара). Как будто естественного загара им мало!

Я уехал на дачу в Репино, которую арендовал один из членов нашего

Литфонда, но арендовать перестал в связи с отъездом за рубеж. И туда въехал я. Прожил там три лета. Удивительные были времена. Вот уж действительно – переломные! На второй год аренда выросла в полтора раза, чем мы были весьма недовольны и даже ворчали. Зато на третий год аренда выросла в двести раз – и тут мы, всем довольные, съехали.

Но польза от этой дачи была, что-то я там, в тиши лесов, создал.

Первое лето было холодное, ветреное, дождливое. Я сидел на террасе

(в комнате протекал потолок) и медленно стучал на машинке. Я поклялся себе, что напишу сочинение, которое перебросит меня в новую эпоху, в мир чистогана – или меня вынесут ногами вперед. И наша щедрая жизнь позаботилась о том, чтобы хотя бы одну часть своей клятвы я выполнил. Чтобы не околеть, я топил печку-цилиндр всяким мусором, что находил на помойках во время прогулок. И вдруг – раздался стук в дверь и я увидел хмурого человека с железной тачкой, полной угольных брикетов.

– Надо, что ль? – мрачно произнес он так, словно я долго умолял его об этом и он наконец сделал одолжение. Перед такими людьми всегда теряешься, даже если их должность невысока. Чаще всего она именно невысока – но именно потому наше интеллигентное воспитание заставляет нас перед ними суетиться.

– Да, пожалуйста, – сюда, сюда! – радостно, словно страстно его ждал, я показал на лист жести перед печной дверкой.

Рядом с крыльцом был деревянный пандус (сделанный, видно, для скатывания коляски). Гость с грохотом вкатил свою тачку и, подняв тучу пыли, высыпал уголь. Моя чистенькая терраса приобрела сразу вид заводского двора. Но раз надо. Туча медленно оседала. Сделав свое черное дело (черное не только по цвету, но и по смыслу, как оказалось потом), гость неподвижно застыл у грязной горы. Ах да! Я полез в ящик, вынул деньги, какие там были. И протянул ему. Он хмуро взял их и сунул в карман фартука. Мало, наверное? – мелькнула паническая мысль. Впрочем, я хорошо уже его знал, встречал, хотя слегка в ином облике. И знал, что, дай я ему хоть миллион, хмурая морда при нем все равно останется. Образ!

Помню, еще когда я работал на верфи, у нас был точно такой кладовщик. В подвале, при тусклом освещении, за деревянным некрашеным столом, в неизменном треухе, сидел, всегда хмурый.

Требования на любые материалы, подписанные высоким начальством, бросал на пол. Ему не указ.

– Нету! – мрачно говорил. И если что-то давал, то после долгих наших унижений.

Фаныч – звали его все, по некоей труднообъяснимой ассоциации с фановой системой, которая еще зовется канализацией.

Чтоб отдохнуть от него, я уехал в отпуск на юг, но там, у добродушной говорливой хозяйки дома, где поселился, муж вдруг

Фанычем оказался! И потом много лет Фаныч преследовал меня. Прихожу в библиотеку – в гардеробе Фаныч, пальто почему-то не берет. В

Филармонии и то – вдруг перед началом концерта зарубежного маэстро входит в зал со стремянкой и начинает зубилом стену бить: мол, обождете, мои дела поважней! Избавился я от него, только написав рассказ "Фаныч". Победил его пером! И поэтому появление его на террасе с тачкой даже порадовало меня. Жив! Похоже, создал я истинно народный образ! Поэтому с приходом (и особенно с уходом его) почувствовал прилив вдохновения. Не зря тружусь!

Писал я, правда, об ином герое. О героине, точней. Но и приход

Фаныча порадовал меня. Приятно, когда весь мир твой, подчиняется тебе – сначала хотя бы на бумаге. После того как написал "Жизнь удалась!", жизнь действительно стала удаваться. А когда мой герой, провалившись под лед, выбрался сухим, да еще с рыбой в руке, потому что воду из-подо льда откачали, все стали говорить обо мне: "Ну!

Попов! С этим разве что будет! Он если даже под лед провалится – сухим вылезет, да еще с рыбой в руке!" Так и пошло. Сладостно, когда мир подчиняется тебе, – и, глянь, это совсем нетрудно!

Писал. Время от времени плотоядно поглядывал на груду брикетов перед печкой, шевелил пальцами в носках. Зябну! Сейчас затоплю! Сейчас! На мое счастье, азарт работы не отпускал меня – никак от стола было не оторваться. И в этом, кстати, спасение мое, до сих пор. А тот день просто наглядно это показал!

Абсолютно случайно заехал приятель-инженер, который катил по шоссе мимо и вдруг вспомнил про меня. Услышал я сквозь дождь стук мотора, с досадой поморщился (и был не прав). Толкнув разбухшую дверь, друг вошел на террасу. Я уже заранее знал, что это он – по характерному звуку мотора, хотя в машинах не разбираюсь.

– Сейчас, сейчас, – пробормотал я, глянув на него. – Сейчас, только закончу! Подожди!

Он посидел, нетерпеливо скрипя стулом, и мог бы так и уехать, но потом посмотрел на печку-цилиндр, на сваленные горой брикеты и спросил:

– Ты чего – самоубийством решил покончить?

– Почему это? – удивился я.

– А зачем тогда эти брикеты?

– Для тепла!

– А-а! А я думал – для самоубийства! Ты разве не знаешь, что эти брикеты – для котла? А в этой печке – верный угар, причем даже при открытой задвижке! Не знал?

– Знал бы – не взял… – Я с ужасом смотрел на брикеты. – А тебе не нужны?

– Да нет, я еще поживу немножко. А откуда они у тебя?

Я рассказал.

– Да-а. Хорошо о тебе заботятся потенциальные читатели! Лучше выкини!

Да! – восхитился я. Ай да Фаныч! Я-то думал, что уже списал его, описав, – а он исчезать и не думает, напротив – меня чуть не уморил.

Настоящий герой! Вечный! Вот так работаем!

– Погоди! – крикнул я вслед уходящему другу.

– Да ладно уж – вижу! – Он махнул рукой, и вскоре послышался стук мотора, который я всегда узнаю. Надеюсь, друг не обиделся?