"Взорвал" и себя, но осколки, конечно, поцарапали и "горожан". В кого еще летела чернильница, кроме несчастного директора, которому партия доверила этот пост? Да во всех она полетела! "Да гори оно все, синим пламенем, и чужие, и надоевшие свои, и туркменские всадники, и тетеньки из Детгиза! Покидаю вас. Марамзин".

В Дом писателя я приходил один. Когда тебя ведет кто-то – все внимание ему. И невозможно приглядеться. А так, гляди, высматривай!

Вечер в "Золотой гостиной". В центре взъерошенный поэт в круглых очках тоненьким голосом читает стихи. С ним рядом – седой, маститый.

Рядом со мной – два молодых красавца, и безусловно – писателя. Один

– щуплый, но с мощной головой. Взгляд сквозь круглые очки уверенный и тяжелый. Второй… Если рисовать писателя, как принято рисовать – лучше не нарисуешь. Все, как в мечтах: грубый рыбацкий свитер, тяжелые ботинки с толстой зубчатой подошвой, штаны тоже правильные, охотничьи. В зубах трубка. Глаза чуть водянистые, напряженные.

Взгляд долгий, неподвижный и исподлобья, что говорит, кажется, о близорукости. Прелестная насмешка – человека умудренного, но доброго. Из прерий и лесов (хотя, видимо, литературных) явился он к нам. Не отвести глаз! Ему можно уже и не писать – он уже совершенен.

И я был растроган до слез, когда, подойдя к нему, был встречен так ласково и дружелюбно, как раньше никем.

– Может быть… э?! – крякнув и закатив один глаз, он вдарил вывернутой кистью по заросшей шее. И крещение мое состоялось. Вольф был "литературной средой" для многих, вокруг него дышали многие – и в уютнейшем ресторане "Восточный", где собиралось до сотни единомышленников-друзей, и в квартире Вити Бакаютова над каналом

Грибоедова. То было время общения, и центром был Вольф – просто смотреть на него было наслаждением. Вот он вынимает какие-то ложечки и крючки на цепочке и долго и "вкусно" чистит трубку. Вот он в

"Восточном" рассматривает розоватую душистую бастурму на тарелке.

Смотрит он слегка по-собачьи, опустив голову почти на тарелку, повернув голову левым глазом вниз. Что-то тщательно взвесив и соразмерив, он вдруг подносит к тарелке горсть и швыряет вдоль бастурмы крупный черный перец, как-то вдруг оказавшийся в его кулаке. Примерно так же и после таких же раздумий он швыряет подкормку для рыб в тихое озеро. Все действия его – подлинны, неповторимы, артистичны. Сама жизнь его – стильное сочинение. Жилье его было полно уютного хлама: ремешки, веревочки, крючки, пахнущие кислым мехом жилетки и рукавицы, мятые армейские фляжки и старые трубки – все это никогда не казалось мусором, а составляло голландский натюрморт – такие висели в Эрмитаже. Изысканность его презирала богатство – он бесподобно выглядел во всем отечественном, и даже как бы в рабочем, служебном, дорожном. Но тут он был необыкновенно придирчив, кропотлив, дотошен и даже зануден – он мог долго, не считаясь ни с чьим временем, объяснять, почему ему нужен велосипед именно харьковского завода, и почему нужен именно двадцать шестого, не позже, но и не раньше, и почему именно ты обязан ему это купить. Он любил отдыхать в Пицунде, но не валялся на пляже, а пребывал в сложных и запутанных отношениях с рыбаками, механиками, пограничниками, какая-то непрерывная деятельность связывала их, комната его напоминала склад, к чему все это приводило, трудно понять, – но сам процесс нравился не только ему. Вступающие с ним в деловые отношения люди не корили зануду, наоборот – любили его.

Видимо, за то, что он ценил их возможности, а это для человека самое главное. Запчасти к его несуществующему велосипеду, принесенные ему старым механиком, он рассматривал долго и придирчиво, но механик был счастлив: наконец-то он встретил человека такого же придирчивого, как он. Бармен-грузин, увидя его, убирал со стойки нагревшуюся бутылку водки и вынимал из холодильника ледяную, потому что знал – иначе Сергей его дружески замучает. У Вольфа никогда не было снобизма, как у других писателей, которые все вокруг считают недостойным себя. Он был уверен, что люди прелестны, и стоит только поговорить с ними, и все получится. И все получалось – правда, только у него. Когда в соседний санаторий приехал кто-то из тузов и наш любимый бар закрыли и поставили амбалов-дружинников, Вольф вступил с ними в долгий изматывающий диалог, и его пустили; в пыльных штанах и майке. Его простодушной уверенности в том, что все должны для него что-то делать, невозможно было противостоять. Мы жили с ним в Пицунде, договорились, что я плачу за еду, а он за комнату, – и в конце он сказал хозяйке, что денег у него нет, и долго объяснял ей длинную цепочку причин, почему так случилось.

Измотанная хозяйка сдалась и даже взмолилась: "Но вы бы сказали мне сразу – я бы в сарайчик вас поселила бесплатно, а вы же лучшую комнату занимали". Вольф строго глянул на нее и изложил другую длинную сцепку причин, по которой он не мог сказать сразу, что денег нет. Сломленная хозяйка сдалась, и мы уехали. Перед этим, правда,

Вольф объявил мне, что он должен зайти в бар и объяснить Алику некоторые сложные вещи, без которых тот может неправильно его понять. А как он, собственно, мог понять его правильно, если Вольф уезжал с огромным долгом? Проще бы смыться, но не таков был Вольф – он долго говорил с Аликом и, кажется, доказал все, что хотел, и тогда только уехал. Но вокзале Вольф исподлобья, внимательно и дружелюбно осматривал пассажиров – с кем бы провести очередной раунд переговоров, доказать недоказуемое, сделать очередное свое сочинение реальностью. Как говорил его друг и собутыльник, остряк Эдик

Копелян: по-настоящему в нашей стране мы зависим только от политики, от погоды и Вольфа.

Писатель – хозяин жизни. Тот не писатель, кто не выстроит вокруг себя все по-своему, – вот чему я научился у Вольфа. Другое дело – надо строить свой мир, а не работать в чужом. Поэтому постепенно я начал с благодарностью от него отдаляться.

Помню какую-то великолепную летнюю пьянку: катера, набережные, рестораны-дебаркадеры и всюду – внимательный, кропотливый, вдумчивый

Вольф – все выстраивается по его занудным требованиям. Я сбегаю в

Комарово, падаю в койку и на рассвете (впрочем, было светло всю ночь) просыпаюсь от свирепого свиста. Из мокрых сверкающих кустов появляется Вольф. Через минуту он сидит у меня и скрупулезно объясняет мне, что мы должны с ним сделать в первую очередь. Тогда хватало сил и времени на все, и главное – на любовь друг к другу, поэтому то светлое утро светлой ночи запомнилось мне одним из самых беспечных, счастливых. Вольф был автором строк, которые приятно было повторять: "Моя жена печет блины различной формы и длины", "Вот аппарат, вот пленка, пойду сниму цыпленка". Его всегда сопровождали красивые женщины, с которыми он был весьма строг. Помню, при мне он написал из Пицунды письмо своей Нине, в котором просил ее захватить с собой сто тридцать два предмета, включая велосипед. Потом, помню, они сидели всю ночь, сверяя привезенное со списком, и Вольф иногда укоризненно восклицал: "Нина! Как ты могла!"

Главная его беда – и главное счастье, что он никогда не выходил за границы своего мира. Поэтому и получал только то, что в нем было: друзья доставали ему японскую леску, красавицы штопали рыбацкую куртку. Любившие его люди печатали его прелестные стихи и рассказы крошечными тиражами внутри уютной, но замкнутой Вселенной Вольфа.

Туда, где идут настоящие литературные бои, раздаются высшие рейтинги и властвуют "большие и нужные люди", Вольф не заходил никогда, понимая гибельность этой экспедиции – там вся его "добыча", помещающаяся в маленький штопаный рюкзак, ничего не весила. Лучше жить с достоинством и негой в своем мире – и Сергей был, пожалуй, единственным, кто прожил так до конца.

Он как бы и делал карьеру, дружил со многими знаменитостями -

Ахмадулиной, Нагибиным, Евтушенко, и те любили его, но, увидя в дверях его мятую бородку и щербатую прокуренную улыбку, восклицали с облегчением: "А! Это же Вольф!", и возвращались к своим серьезным делам, к которым никогда даже и не думали подключать Вольфа. Скажем, его очень любил Битов, восхищался им (это они, два красавца, сидящие рядышком, когда-то так восхитили меня). Но Битов всегда спускался к