Продукты стали раздаваться убогими "наборами" по учреждениям, и в этот день все учреждение волновалось и не работало. Все перезванивались, пытались выяснить: "А вы не знаете, гречка там есть?" Господи, через какие унижения мы прошли. Раздавали в длинной очереди талоны на основные продукты – масло, сахар, потом появлялась

"карточка потребителя" с обязательной фотографией! И все это для того, чтоб получить самое примитивное, остро необходимое! Последним утешением была пьянка. Но и ее высокомерно отняли у людей. Помню, какие очереди извивались по пустырям к запотевшему окошечку пивного ларька! Зимой из пролитого пива у окошечка нарастали желтые клыки-сталактиты, просунуть между ними кружку было непросто, но все равно каждый получал кружку пенистого напитка (иногда даже с подогревом) и минуту общения с пивной богиней в окошечке, иногда злобной, иногда радушной, – в общем, каждый мог ощутить себя полноценным членом общества. Но тут эти сказочные будки позакрывали, а торговлю крепкими напитками сумели организовать так, что, только простояв огромную очередь, можно было что-то купить. Сколько ужасов подарила нам родная власть, неизменно желая нам только добра!

Алкогольный кризис, если я не ошибаюсь, подарила нам перестройка с ее надеждами на светлое будущее. И с такими вот реалиями. Еще более унизительной была процедура сдачи бутылок. В то время здоровье еще позволяло иметь дело со стеклотарой, сперва полной, потом пустой.

Очередь на сдачу бутылок занимала несколько часов. Время от времени проносились, как вихри, дурные слухи: "Бутылки по семьсот пятьдесят не берут! Молочные не берут". Отчаяние охватывало тебя: что придумают еще, чтобы помучить? Тесный, вонючий подвал с маленьким окошечком казался раем – там было тепло, но мучения на том не кончались. Капризный приемщик, бог этих мест, мог без объяснений отодвинуть половину твоих бутылок – "не возьму" или вдруг закрыть на неопределенное время вожделенное окошечко перед тобой, буркнув

"машина пришла" или вообще ничего не объясняя, и приходилось томиться в этом каменном мешке, не ведая, есть ли надежда. Господи, какую мы прожили жизнь!

И главное, как всегда, жесткие карательные меры, учиненные государством, ударили совсем не по тем, против кого они были направлены. Пьяницы вовсе не вывелись – напротив, они почувствовали себя социально значимыми людьми. Раньше знаменитый здешний гигант, по прозвищу Боря-боец, постоянно пребывал в самом жалком виде в окрестностях магазина. Теперь они стали королями этих мест. Кому, как не им, отдающим сюда все силы и время, было контролировать алкогольные потоки, а в конечном итоге и настроение людей. Теперь какой-нибудь развязный мальчонка ходил вдоль очереди, состоявшей из обычных, "не приближенных" людей, иногда снисходя к кому-нибудь из стоявших: "Ну что? Взять тебе?" Не все соглашались на это дополнительное унижение и дополнительный расход, но многие – соглашались. Мальчонка, собрав дань, подходил к небрежно раскинувшемуся на скамейке Боре. "Ну что?" – капризно спрашивал тот.

Мальчонка докладывал. Боря выслушивал и в зависимости от вдохновения и собранной суммы шел или не шел к служебному входу за покупками.

Даже милиционеры заискивали перед ним, развалившимся на скамейке!

Иногда в очереди раздавались возмущенные голоса, исходившие в основном от представителей жидкой в этих местах интеллигентной

"прослойки общества", – но все оставалось по-прежнему и даже хуже.

Зато Боря приобрел пестрый спортивный костюм и огромный магнитофон-кассетник, чтобы услаждать себя и друзей разбитной музыкой. "Когда же наступит справедливость? Ведь как нам было объявлено – процесс пошел?" Справедливость пришла неожиданная.

Однажды я застал у магазина многолюдную драку и, подойдя ближе, с изумлением увидел, что Боря и его приближенные – в красных повязках.

Наша власть знает, на кого ставить!

Не зря пожил я в Купчино. До этого знаменитый московский журнал

"Новый мир" возвращал мне рассказы – сначала без комментариев, потом с краткими и сухими комплиментами, и только "Боря-боец" проложил мне дорогу!

Хорошему делу всегда находятся помощники – это надо успеть уловить, почувствовать и потом не упустить это чувство до конца дней. Я уловил это сразу. На одном из занятий в объединении при "Советском писателе" появились незнакомые поначалу мужчина и женщина, оказавшиеся редакторами издательства. То были Фрида Кацас и Игорь

Кузьмичев. Игорь сказал в конце заседания:

– Есть такой журнал "Литература и жизнь" – оттуда звонили, просили вас присылать сочинения.

– Так в каком же разделе нас собираются печатать? – спросил ехидный

Марамзин.

– В разделе "и"! – сказал я.

Фрида и Игорь, вместе со всеми остальными, засмеялись. И мы подружились. И, держась за этих двух "ангелов", я пролетел по всей жизни и не упал.

Редактором первой моей книги, состоящей пока что из заготовок, назначили Фриду – и она, как папа Карло Буратину, терпеливо вырезала меня из тупого полена.

Так ласково и умно никто еще с моими творениями не обращался – из журналов приходили исключительно отказы. Причем по "сопроводиловкам" было ясно, что никто мои сочинения толком и не читал. Однажды мне даже вернули рассказ с отпечатком на нем подошвы. Помню, я радостно захохотал и даже стал потирать руки. Всегда ужасы жизни, чрезмерно накапливаясь, переходят в гротеск, разряжаются сверкающей молнией и громом хохота, после чего сразу легче дышать. Эту "подошву" на своем рассказе я долго носил с собой и радостно всем показывал.

И вдруг, после всех этих ужасов, – внимательная, добрая Фрида, которая – первая! – поняла, что я хочу сказать, и помогала мне сказать это! Откуда берутся такие терпеливые, добрые, понимающие люди? Из какого "рая"?

Свой "рай" Фрида поначалу долго скрывала, держалась легко и шутливо, как будто мир состоял лишь из прекрасных людей, из сплошного удовольствия и интересной работы. Откуда же такой ангел прилетел?

Лишь очень постепенно, большей частью случайно и урывками узнавал я ее "полет". Родилась она в Гамбурге, в семье немецких коммунистов, которые после победы в Германии Гитлера переехали в Россию. Какой прием ждал их тут в тридцатые годы, легко догадаться. Вскоре Фрида осталась одна. Была в разных детских спецдомах, потом пошла работать на ткацкую фабрику. Сначала в нее кидали мотками ниток: "Во, еврейка на завод работать пришла! Шпионка, наверное!" Через пару месяцев у нее было несколько задушевных подруг и "уважение коллектива", как писали тогда. "Без отрыва" она закончила Педагогический институт. И ее "ласково" распределили в колонию несовершеннолетних преступников, где находились как будущие, так и уже состоявшиеся воры и бандиты.

Вполне понятно, какую судьбу ей готовили "благожелатели", посылая в такое учреждение молодую девушку с красотой явно выраженного еврейского типа. Преподавала она то, что было положено, не позволив ни разу сорвать урок. Через полгода ребята ее обожали. Хотя, конечно, судьбы многих из них были уже определены, но в души их успело проникнуть что-то хорошее. Однажды я зашел к ней с корректурой, в ее комнатку на канале Грибоедова. На диване, поджав ноги, сидел какой-то пацан. Мы с Фридой вышли на кухню. "Вот, вышел из колонии, – шепнула она. – Надо что-то ему придумывать". Всю жизнь она "что-то придумывала" и для меня. Мои горькие гротески мало соответствовали духу советской литературы той поры. Но книги выходили – благодаря ей. Моя задача была лишь в одном – писать прозу и вместе с Фридой ее совершенствовать. Все остальное она брала на себя. Иногда только она сообщала мне: "Валера, твоя книга вылетела из годового плана!" – "Отлично! – восклицал я. – Значит, успею вставить новую повесть!" – "Правильно мыслишь!" – Она слегка успокаивалась. И продолжала свою кропотливую работу в каких-то сферах, которых я не знал и не хотел знать. И книга выходила, и мы с ней могли сказать, что сделано все как надо. Когда праздновали ее юбилей, я сказал ей: "Фрида! Спасибо тебе за все! Благодаря тебе я не знал, что такое советская власть!"