Я тоже однажды дрался в Доме писателя, но по причине уважительной и высокоидейной, поэтому и расскажу об этом отдельно.

Текла обычная "сладкая жизнь" советского периода, и поводов и причин для выпивки было гораздо больше, чем праздников в календаре. Это при том, что выходил один рассказ в год и одна книга в пять лет! И если бы не этот "пьяный корабль", я никогда бы не переплыл холодное и пустынное море застоя. Утонул бы наверняка – и очнулся каким-нибудь

"инженером по режиму" в каком-нибудь далеком КБ. А тут – жизнь была совсем не идеальна, но прекрасна и горяча. Я писал свою прозу, заходя время от времени "для сугреву" в Дом писателя, и каждый раз там сплеталась какая-то паутинка над бездной, по которой я мог хотя бы немного пройти (вроде командировки, данной Горышиным). Там я и пережил долгие паузы – между первым рассказом и первой книгой, между первой книгой и второй, между пятой и шестой. Так и жизнь прошла.

Бы! Если бы наш Дом не сгорел вместе с прежней жизнью.

Не все там так уж хорошо писали, но ярких, неповторимых личностей было полно. Я быстро сообразил, что писатели – в основном смелые

(особенно в быту), свободные (в основном тоже в быту), сообразительные и удачливые люди. Я радовался, что оказался в этом цеху. Их лихости и жизнелюбию можно было позавидовать, и я жадно впитывал это: вот, оказывается, как люди живут в нашем как бы скучном и как бы замордованном государстве!

Здесь не вспомнить о всех героях, прославившихся там. Почти каждому было что вспомнить и чем похвастаться. Когда я там появился, славились, среди многих, писатели Мин и Минчковский. Кажется, они были родные или двоюродные братья, но один из них сократил фамилию, а другой нет. Мин был мрачный, ворчливый, всегда недовольный, внешне похожий на Чарли Чаплина, утратившего юмор. Минчковский, с длинной прядью, свисающей с лысой головы на медальный профиль, всегда, наоборот, сиял, в крайнем случае – сверкал своим потным лбом, разгоряченным удовольствиями.

Вот один лишь эпизод: он привел в Дом писателя даму (видимо, после удачного свидания наедине), усадил ее в ресторане за столик, снял свой пиджак, повесил на спинку стула. И тут вдруг озабоченно вспомнил: "Извини, дорогая, я должен ненадолго подняться в партком!"

Вместо парткома он выскочил на улицу, схватил такси и помчался к другой даме. Первая терпеливо его ждала, хотя писатели приглашали ее за другие столики. Часа через полтора он вернулся: "Извини, обсуждали материалы пленума!" Судя по тому, что случай этот повсеместно и с удовольствием пересказывался, этот стиль жизни был не чужд подавляющему большинству писателей той поры, и свобода, во всяком случае в этой области, уже была – задолго до всяких там

"исторических речей" и "освободительных съездов". Дом писателя – это был наш ковчег. Было нам на чем переплыть бурное море жизни, в котором никаких берегов порой было не видать!

Обучаясь тут свободе, я тоже кое-что совершил, но пока готов поделиться лишь одним эпизодом. В годы разгула, в шестидесятых и начале семидесятых, мы чувствовали себя в Доме писателя вольготно.

Здесь было не принято сдавать писателей, даже напившихся и разодравшихся, милиции – подравшихся разнимали, мирили, вызывали им такси. Так что можно было гордиться нашим Домом – он не только привечал, но еще и защищал нас. Но надвигались мрачные восьмидесятые. Мало интересуясь в ту пору политикой, я чувствовал изменения на бытовом уровне. Обслуга Дома писателя, разуверившись в нашем финансовом будущем, все тесней смыкалась с весьма платежеспособными чекистами из Большого дома, расположенного ну просто рядом. Те тоже все больше очаровывались нашими официантками, а также и нашим Домом, красота и уют которого так выгодно отличались от суровой простоты Большого дома. Все больше мелькало в резном зале нашего ресторана людей в военной форме. Официантки сразу кидались к ним, они даже целовались, потом о чем-то перешептывались, смеялись.

Им несли такие закуски и дефициты, которые нам и не снились. Когда мы начинали качать права, от нас просто отмахивались. В конце концов нас просто перестали туда пускать. На стеклянной входной двери появлялась табличка: "Проводится мероприятие" – и стройными рядами проходили военные, а нас администраторы тормозили. Чувствовалось, что бесстрашные "рыцари закона" в погонах слегка побаивались своего начальства, шныряя в наш Дом, сулящий им сказочные, но, как говорится, "неуставные" наслаждения. Но запрет, как известно, придает дополнительную сладость.

Однажды я подошел к Дому с одним московским критиком, перед которым мне хотелось блеснуть не только своим буйным дарованием, но и буйным гостеприимством. Мы шли, чувственно потирая руки, и уткнулись в наглую табличку "Проводится мероприятие". Для кого же оно проводится, если писателей не пускают в их собственный Дом? Писатель

– это прежде всего тот, кто ценит себя и своих коллег. И когда на него плюют, а он терпит – вряд ли после этого он напишет что-то достойное.

– Так! – понял я. – Сейчас или никогда!

Я стал дергать роскошную дворцовую дверь, отделяющую нас от положенного нам счастья, нагло отнятого у нас чужаками. Может, всюду они и были "свои", но Дом этот наш, а не их!

Сквозь стекла двойных дверей выглянула молодая холеная администраторша и, увидев всего лишь меня, отмахнулась ладошкой. "Ну вот сейчас и выяснится, – подумал я, – кто ты есть и какая тебе цена!"

Я дернул дверь гораздо сильней. Поняв, что я не намерен отступать, администраторша метнулась к телефону у входа и стала накручивать диск, вызывая, видимо, милицию. И все еще могло бы кончиться для меня мирным приводом в отделение, но тут за стеклами на площадке появились сытые и пьяные "гости" – вышли встречать кого-то из своих, а тут рвется "этот". Их безумно это рассмешило, а один из них от душевной щедрости даже сделал не совсем приличный жест. И это решило дело. Локтем я разбил толстое стекло первой двери, как-то пролез сквозь нее меж торчащими зазубренными осколками, потом разбил и вторую дверь и, внезапно очутившись, рваным и окровавленным, перед

"дорогими гостями", схватил самого развязного из них израненными руками и стал трясти.

– Это наш Дом – ты понял? Наш, а не твой!

Никакого достойного ответа от этих людей в погонах не последовало – их словно сковал паралич. Видно, они не встречали еще такого обращения с ними, привыкли к безнаказанности и отпора дать не умели.

А может, их сковывало ощущение неправоты? Или я их идеализирую?

Думаю, они все же мобилизовались бы и вмазали мне, но тут появилась милиция – не в "воронке", а в обычной машине. Что меня порадовало: они начали с того, что забинтовали мои раны. Потом пошли выяснять, что было. Потом они молча, без каких-либо комментариев, отвезли меня в отделение на улицу Чехова. Я ликовал. Я сделал, что хотел, что давно надо было сделать, а что мне будет за это – мелочь по сравнению с тем, на что я решился. В жизни моей было не много столь счастливых моментов. В отделении, помню, шел ремонт, стояли сколоченные из досок козлы, ведра с краской. Веселясь и ликуя, я сказал милиционерам, что могу пока заняться ремонтом, чтоб не терять времени. "Сиди, паря!" – миролюбиво ответили они.

Потом меня повели к следователю – в здание, примыкавшее к отделению.

"Сюда!" Я вошел. Комната, залитая вечерним солнцем, была вся уставлена цветами в горшках. За столом сидела красивая рыжая девушка с голубым глазами. "Вы следователь?" – радостно вскричал я. Она, не привыкшая к таким восторгам, поначалу даже смутилась, но потом взяла себя в руки и заговорила строго. Впрочем, то, что она сказала, изумило меня еще больше, чем все предыдущее.

– Вы абсолютно правы! – сказала она. – Вы шли туда, куда вы имели полное право идти. А эти мальчики из Большого дома слегка распоясались. Я пошлю туда специальное определение. В ваше правление я тоже пошлю свое заключение. Если у вас нет ко мне вопросов – можете идти!

– Спасибо! – воскликнул я и вышел из кабинета.