– Про какой конгресс? – вяло спрашивает Виталий.

– Ну, про жидовский-то, это самое, конгресс! – обрадованно объясняет тот. – Не читал? Нет, ну ты понял? Они, это самое, конгресс свой, да?.. а мы что должны? Нет, ну они совсем, это самое, офигели. Не читал, нет?..

Он стоит (сесть ему негде, все кресла заняты), покачиваясь, будто хочет шагнуть и все никак не шагает. Он уже не ждет реплик собеседника, а молотит сам, это самое, за двоих. Если, это самое, не за троих. Слабое солнце светит в окно. В лучах видно, как вылетает изо рта слюна. Он рассказывает Виталию подробности жидомасонского заговора. Толкует о кагане, о хазарах, о мировой сплотке. Вот опять о заговоре. Проявляет такую эрудицию и так смело пускается в исторические экскурсы, что непонятно, почему он шатается здесь с “уоки-токи” на брюхе, вместо того чтобы заведовать где-нибудь кафедрой или даже деканатом…

– А сам-то как? – спрашивает вдруг Виталий, который, похоже, все это от него слышит не впервой.

Топтун осекается на полуслове, тускнеет, вдохновенная гримаса покидает лоснящееся лицо.

– Да нормально, – говорит он, тоскливо озираясь. – Да что там, это самое… Тяготит меня, конечно, эта служба… Ладно, пойду.

И опять бредет по коридору.

Марина накрепко зацепилась языком с какой-то полной дамой. Зато

Коноплянникову не сидится – то и дело вскакивает и ненадолго уходит. Должно быть, курить. Когда возвращается, его место уже занято. Но скоро освобождается какое-нибудь другое, и тогда он плюхается туда. Вот сейчас оказался прямо напротив. Смотрит на меня, вскинув брови над очками. Дергается. Тоже хоть к трамваю подключай… А чего, спрашивается, дергается? Так-то он, в сущности, нормальный человек… если б не эти идеи с банками… все б ему банки закатывать… деньги консервировать… номера переписывать… писарь-консерватор. Здорово ему давеча Кирилл

Анатольевич дал по башке. Молодец. Самое смешное, что эти парни натурально юристы. А вовсе не наемные убийцы. Ну да

Коноплянников-то этого, слава богу, не знал…

– Скоро кончится? – спрашивает он.

– Скоро, – киваю я.

Оно и впрямь скоро. Через полчаса. Или через час. Со свежими договорами назад в банк. Вынуть деньги – и все. Конец. Сделка прошла. Скоро, скоро…

– Капырин?

– Привет. Как дела?

– Какие у нас дела? Так, делишки. Толкусь тут, – говорит подошедший. Никак не вспомню, как его зовут. Саша? Володя?

Забыл. – Судебное решение вторую неделю регистрирую… волокита.

Опечаток наделали, черт бы их побрал… то в суд, то сюда.

Мотаюсь как обгаженный. Двушка не нужна на “Аэропорте”?

Двушка на “Аэропорте” мне нужна как собаке пятая нога, но все же спрашиваю автоматически:

– Двушка? Что за двушка?

Кто знает, когда понадобится. Может, завтра.

– Отличная двушка, – оживляется он и барабанит как по писаному: – Сорок шесть, тридцать два, пятый девяти кирпичного, двор, свободна, выписана, первый договор… В третьем доме. Все нормально, будешь брать, ремонтик сделаем…

– В каком третьем? По Усиевича, что ли?

– Ну да, по Усиевича…

– А куда людей дели?

– Куда, куда – вывезли… Хозяин дом купил в Павловом Посаде, переехал, честь по чести. – Он хмыкает, наклоняется и разъясняет вполголоса: – Алкашок. За полторы штуки хибару ему взяли да столько же рублями – он чуть от счастья не перекинулся, за три дня вылетел… понял? Так что дорожиться-то не будем. Нам и так хватает. Теперь толкнуть побыстрее да забыть. Будешь брать, все покажем: и к нему сгоняем, сам увидишь. Нет проблем. Он уж и прописан там, честь по чести. Только лучше не тянуть – скоро он бабки просадит, тогда уж ищи-свищи его. Они потом вечно куда-то деваются… А пока-то живет себе поживает…

– Добра наживает, – говорю я, а сам прикидываю: ничего себе. Три штуки вложили, а стоит она… ну, положим, тридцать пять даже если… лихо. – Черкни телефончик на всякий случай. Были у меня когда-то клиенты…

– Все, погнал, – говорит он, сует самописку в карман и быстро шагает к лестнице, на ходу тыча пальцем в попискивающие кнопки сотового телефона.

– Как думаете, скоро? – спрашивает Коноплянников, нервно позевывая.

– Скоро, – говорю я.

Снова что-то хрупает в динамике – хр-р-р-р…

– Коноплянников, Капырин, Карасик, – произносит он затем празднично и полнозвучно. – Пятое окно.

Все верно. Пятое окно. То, где выдают готовые документы. Все на

“к”: Коноплянников, Капырин, Карасик. Коноплянников сам за себя, я – за Будяевых, Карасик Марина Евгеньевна действует по доверенности от Чернотцовой Ксении Николаевны… правильно… прошла регистрация.

Проехали.

Мокрый снег бессчетно падал из туманных наслоений неба и бессчетно же погибал на мостовых; тротуары сыро дымились, мокрые зонты плыли над головами; машины ползли, и казалось, что метрах в двустах они без остатка растворяются в рябом молоке, сквозь которое тускло просвечивают огни светофоров.

Мне было чем занять голову. Я без конца проигрывал наш короткий разговор. Должно быть, всякий раз я что-нибудь добавлял к нему.

Или, наоборот, что-то упускал из него. Он был очень короток – всего несколько фраз. Но ведь и несколько фраз, если они хоть сколько-нибудь тебе дороги, можно бесконечно варьировать, придавая им все новые интонации. И оттенки смысла. Мне хотелось вспомнить все точно, слово за словом. Наверное, я уже не мог этого сделать. Она сказала звонко: “Алло!..” Нет, это я сказал

“алло”: “Алло! Ксения?” Она ответила: “Да, алло!” Или просто

“да”? Кажется, именно так: “Да!” Во всяком случае, голос ее показался мне радостным, но уже на втором слове потускнел, вылинял. Вообще по телефону он звучал ниже, чем на самом деле. Я сказал: “Алло, – (вот уж заладил – “алло” да “алло”), – это

Сергей Капырин, Ксения… Алло!” Она ответила: “Да, да, алло! Я слушаю”. Фраза прозвучала удивленно. “Вы слышите меня?” – спросил я. “Отлично слышу, Сергей, – сказала она. – Я слушаю”. -

“Это Сергей Капырин, – повторил я. – Ксения, вы меня простите…

Я хочу вас попросить об одном одолжении”. Я замолчал, ожидая ее реакции – ну хоть какой-нибудь. Я думал, она произнесет то или иное незначащее слово. Междометие. Так, между прочим. “Да?” Или:

“Да-да?” Просто подтвердить, что она меня слышит. Правда, она уже два раза говорила, что слышит меня. В общем, она ничего не сказала. Она помолчала и вдруг почти выкрикнула (голос повысился на полтона): “Я так и знала!” Я не успел открыть рта. “Ну вот я так и знала!” – повторила она. И начала стремительно говорить

(ее речь я при всем желании не мог запомнить дословно, потому что слова из нее сыпались, как опилки), что она давно прокляла тот день и час, когда решила ввязаться в эту чертову авантюру с этой проклятой квартирой; и что никто в этой стране даже и помыслить не хочет о том, чтобы придерживаться существующих договоренностей; и что в нормальных условиях она бы немедленно потащила меня в суд, а здесь ей только и остается, что наслать бандитов; но и этого она сделать не может (хоть и следовало бы!), потому что это противоречит ее принципам; и чтобы я не думал, будто с ней можно обращаться, как с куском мыла; и что она согласна ждать в крайнем случае еще неделю сверх того, о чем договаривались, и ни минутой позже, потому что уже отдала аванс строителям и подписала договор, в котором указаны сроки начала работ. Я только мекал, пытаясь вклиниться. Раза три я повторил:

“Ксения! Да послушайте же, Ксения!..” Это было все равно что уговаривать сошедший с рельсов трамвай; последние несколько слов

Ксения выпалила таким тоном, что я понял – еще фраза, и она расплачется. Я крикнул: “Да замолчите же вы, господи же боже мой!” И она замолчала, но пока я сушил паруса и собирался с мыслями, вдруг спросила ледяным голосом: “А что вы, собственно говоря, на меня кричите?”

Я сказал: “Я не кричу, Ксения. Простите. Вы меня неправильно поняли. Простите, бога ради. Я совсем не потому звоню. Слышите?