Санюкович, Никифоров, Пащенко, окрыленные моим советом, дробно топоча, ссыпаются по ступеням, чтобы лететь к нотариусу…

Нет, ну что за глаза, что за лица! Если бы человеческая мысль не пропадала зря, понапрасну дырявя бедные мозги бешеными своими разрядами, если бы какой-нибудь умник нашел способ использовать ее даровое электричество, тогда к двум этажам департамента можно было бы подключить все трамваи Москвы… да что там – все электровозы России!..

– Рябинин, Сластенина, пятое окно, – хрипит динамик.

Через двадцать секунд у пятого окна начинает разворачиваться натуральная драма, если не самая настоящая трагедия. “Как под арестом?! – кричит человек, в волнении срывая с себя шляпу

(должно быть, это Рябинин). – Под каким еще, к черту, арестом?!”

Ему бесстрастно поясняют, под каким. “Господи, да почему же она служебная?” – мертвеет Рябинин, оглядываясь на стоящих за его спиной: женщина – это, надо полагать, Сластенина, а вот два парня рядом с ней – это, по всей видимости, риэлторы, и лица у обоих достаточно вытянутые, чтобы понять, что на быстрое окончание этой сделки они возлагали большие надежды. Может быть, они покупают квартиру Рябинина под расселение какой-нибудь большой коммуналки… и вот нба тебе: оказывается, квартира

Рябинина под арестом. А деньги, между прочим, в банке. А с этой чертовой Сластениной они возятся месяца два, все не могли угодить… все она хотела больше, больше получить за свою комнатушку… вот наконец согласилась на квартиру Рябинина… бац! – а квартира-то под арестом! Да еще служебная! Ни фига себе! Это как же понимать? Это что же, – читается на лицах, все более вытягивающихся уже вопреки всем представлениям о человеческой анатомии. – Это он нас, выходит дело, кинуть хотел?

Служебную квартирку впарить?.. Разумеется, Рябинин не хотел ни кидать, ни впаривать; напротив: хотел он совершить все по самым честным правилам, а совершив, с чистой совестью сказать себе, потирая руки: “Ну, брат, большое дело мы сегодня сделали!..” И подмигнуть. И, может быть, даже бутылка коньяку у него на сей случай приготовлена… – но не пить ему сегодня этот коньяк, ой не пить! Рябинин стоит у окошка, и на его бледном и потном лице отчетливо написано: жизнь кончилась!.. Но нет, жизнь не кончилась. Через несколько дней нервических мытарств на третьем этаже выяснится, допустим, что пришли когда-то из жилкомитета списки служебных квартир, и почему-то в этих списках его-то, ему, Рябинину, принадлежащая, и окажись… напортачил кто-то… бывает. “Да ведь она же не служебная! – будет взывать Рябинин. -

Вот же у меня документы!” – “Вы не кричите, гражданин, а послушайте”. Думаете, у вас у одного документы? Ничего подобного. У всех документы. А у нас еще и списки. Все правильно, гражданин. Раз по данным жилкомитета она служебная, то во избежание дальнейшего распространения этой путаницы и нужно было наложить на нее арест. Вот мы и наложили: раз! – и готово. “Так снимите же, снимите же арест с моей квартиры! Меня зарежут из-за вашего ареста!” – заплачет Рябинин, упав на колени перед столом регистраторши. “Встаньте, гражданин, не кривляйтесь”. Вы что ж думаете, это так просто? Ну как маленькие, честное слово. Быстро, гражданин, только кошки родятся… “Господи!” – насосавшись валидолу, будет шептать

Рябинин белыми губами у дверей различных кабинетов. Почему так?

Почему, если сначала нужно получить визу Иванова, с визой

Иванова идти к Петрову, а уж с визами Иванова и Петрова тащиться к Сидорову, то Иванов принимает раз в неделю – в пятницу после обеда, Петров – в пятницу же, да только с утра, а Сидоров – по четвергам два раза в месяц?.. Но ничего, ничего, ведь жизнь не кончилась. Пройдет две или три недели, и несчастный Рябинин, подхлестываемый нешуточными угрозами своих подельников, жестоких и бессердечных людей (особенно эта Сластенина!.. ох уж эта

Сластенина! змея, а не женщина! крокодилица!..), прыгнет в конце концов выше головы… добьется правды… получит все нужные бумажки… с языком на плече доставит их в департамент… и департамент снимет арест с квартиры этого измученного, исхудалого, полусумасшедшего человека… но пока!.. Но пока!..

Бог ты мой, да к одному Рябинину на эти две-три недели можно подключить парочку трамваев! И отлично бы ездили!..

– О, привет!

В департаменте полно знакомых, с которыми встречался на прошлых сделках. Кто-то только махнет приветственно на бегу кипой бумажек – может, в архив несется, а может, занять очередь к начальнику юридического отдела, без визы которого регистратору нельзя совершить то или иное нештатное действие… А кто-то мается без дела, как и ты, ждет, когда наконец выдадут зарегистрированные договоры.

Я приметил Виталия и подсел к нему.

– Ты чего? – спросил он. – Регистрируешь?

– Я сегодня сбоку припека, – ответил я. – “Свой угол” на себя взял. Полтинник только с меня стребовали…

– А-а-а… – с некоторым разочарованием тянет Виталий. – Ну-ну…

Понятное дело. Ему тоже хочется получить полтинник. Да он обычно и получает. У него работа такая – проводить регистрацию. Он профессионал этого дела. Документы видит насквозь. Отмечает все закавыки. “Ага, – говорит Виталий. – Погоди-ка! У тебя же то-то и то-то!.. Нет, брат, с этим лучше я сразу к Топорову…” И идет к Топорову. И проходит без очереди, потому что его тут каждая собака знает. И Топоров подписывает не через три дня, а сразу.

За это Виталий и получает полтинник. А уж как он с ним обходится

– не мое дело. Может, с Топоровым делит. Может, сам тратит. Но сегодня ни черта он от меня не получит, потому что регистрацию взялся проводить “Свой угол”. И хорошо.

– Ну ничего, в следующий раз точно к тебе, – подбадриваю его я.

– Естественно, – говорит он, утыкаясь в газету. – Нет проблем… сделаем как в аптеке…

У меня газеты нет, я посматриваю по сторонам.

Двое – пожилой человек и молодой парень – ведут дряхлую старуху.

Она едва передвигает ноги. Медленно, шаг за шагом бредут по коридору.

– Стой, – выдыхает старуха. – Годи.

Останавливаются.

– Не дадут помереть спокойно, – говорит она, обвисая на их руках. – Господи… ну не дадут же помереть!.. далеко?

– Да вот уж, – говорит пожилой, оглядываясь. – Пришли уж, мама.

– Что?

– Пришли, говорю! – кричит он.

– Какой противный мужик, – отдыхиваясь, говорит она про кого-то.

Поднимает голову. Глаза бесцветные – дождевая вода. – Гада какая. Ведь сам-то ни шить ни пороть… А все выгадыват.

Выгадыват-выгадыват, из говна выглядыват… Я-то говорю: ведь ты ж ни шьешь ни порешь, милый…

– Точно, – кивает пожилой.

– Пошли, – командует старуха.

Плетутся дальше.

– Да уж, – невольно бормочу я. – Не дадут бабке спокойно помереть.

– А что ты хочешь, – откликается Виталий, шурша газетой. -

Недвижимость… Слышал, тут одна недавно вот так и окочурилась?

– Да ну? – удивляюсь я.

– Ага… только на первом. Пока “скорую”, пока то-сё. А она и склабалась. Неделю назад, не больше.

Шаркая ногами в черных ботинках на толстой армейской подошве, по коридору медленно шагает охранник. Руки за спиной. Выражение лица чрезвычайно скучающее. Охранять тут и впрямь особенно нечего. Однако случаются эксцессы. Поэтому на каждом этаже по топтуну.

– Здорово! – радостно говорит вдруг он, поравнявшись с нами, – оказывается, знаком с Виталием. Останавливается. Лицо круглое, упитанное, нос ноздрями кверху, брови белые. Губы сочные. Вообще весь налитой. Руки расцепил – они у него растопырились. Лет тридцать мужику.

– Привет.

– Газетки, это самое, почитываем? – интересуется топтун.

Он в белой рубахе с эмблемой департамента на левом кармашке, в синих штанах с простроченными стрелочками. На ремне параллелепипед переговорника в черном кожаном чехольчике. Бодро торчит антенка с блестящей пуговкой на конце.

– Ну, – кивает Виталий.

Беседовать он не очень-то расположен.

– А читал, это самое, про конгресс-то? – не смущается топтун.