Давно стемнело, и огни светофоров отражались в мокром асфальте.

С черного неба густо летела серебряная морось. Дворники мерно шаркали, сгоняя воду.

Жизнь сводила нас с достаточно устойчивой периодичностью – раз примерно этак лет в шесть-семь (Огурцов по этому поводу при последней встрече даже пошутил: “Ты, Серега, будто носом чуешь: как мне с женой разводиться – так ты непременно на горизонте!”),

– и с каждым витком мы становились немного ближе. Первый раз – во ВНИПНИ. Познакомились на овощной базе. Огурцов явился почему-то в джинсовом костюме, и было страшно подумать, во что превратится этот роскошный “врангель” к концу рабочего дня. “Не жалко?” – спросил я. “Что? – рассеянно отозвался Огурцов. – Это?

Да нет, не жалко. Ты лучше вот чего… Сеструха недавно сапоги итальянские взяла, а ей велики. Тебе не нужно? Недорого”. Пока я размышлял, появилась угрюмая нарядчица. “Стоите?” – неприязненно обратилась она к собравшимся. Собравшиеся в ответ так же неприязненно загудели. “Это вам не на машинке печатать, – злорадно повторяла она, распределяя нас по хранилищам. – Тут думать надо!” Когда ученые потянулись к свекольным буртам,

Огурцов поманил ее в сторонку и о чем-то кратко переговорил. “Ну что, не надумал? – спросил он затем, снова подходя ко мне. -

Думай, думай. Если что, найдешь меня завтра. Я в секторе переработки… Да, чуть не забыл! – хлопнул он себя ладонью по лбу. – Не в службу, а в дружбу. Справочку вечером будешь получать, мою тоже возьми, лады? Она выпишет”. Он кивком указал в сторону нарядчицы, после чего помахал ручкой и двинулся к воротам…

Что касается института, то там он либо стоял в коридоре, щелкая кроссворды, либо с озабоченным видом мелькал по этажам, вступая со своим братом исследователем в некие мимолетные отношения.

Жизнь Огурцова изменилась, когда институту передали соседнее здание, из которого выселили рабочее общежитие. Ремонт этой развалюхи предполагалось произвести “хозяйственным методом”, то есть силами института. К овощным базам прибавилась нескончаемая стройка. За день работы полагался отгул, но всегда кто-нибудь из немолодых тряс справками и скандалил, отказываясь. Огурцов тоже, сколько мог, увиливал от этого пыльного мероприятия. Но однажды все же принял участие и вернулся задумчив. Скоро его стало не узнать: рвался вне очереди, заменял заболевших, а через неделю и вовсе пропал, появляясь в отделе только в дни зарплаты. К тому времени он уже ничем не отличался от трех или четырех штатных институтских плотников: был хмур, неразговорчив, обут в пыльные сапоги, кепку и потертый ватник, и ничего временного в его облике не усматривалось. Еще недели через три Огурцов сделался в новом здании кем-то вроде прораба, то есть самым главным, если не считать заместителя директора по хозяйственной. Отныне по утрам его можно было увидеть не у подоконника с кроссвордом, а на втором этаже административного корпуса, где Огурцов пылил сапогами на летучке: что-то просил, что-то требовал, в чем-то отчитывался. Теперь при нем всегда была машина – бортовой “УАЗ”,

– на которой он то и дело куда-то уезжал; в конце концов и зарплату Огурцову стали платить не по отдельской ведомости, а по той, где администрация. Когда года через полтора проклятая стройка закончилась и пыль осела, Огурцов не вернулся к проблемам переработки, а попросту исчез.

Через несколько лет, уже в другую эпоху, я заехал в типографию, где с грехом пополам печатался юбилейный институтский сборник. У дверей на лестнице какой-то нетрезвый человек в черном халате показывал Огурцову большой красочный плакат-календарь, на глянце которого нагая девушка картинно боролась с мясистым удавом: голова животного закрывала ей причинное место, а одно из толстых колец – грудь. Огурцов раздался в плечах, погрузнел, говорил быстро, громко, неразборчиво и недовольно. “Вы чего, ребятки?

Это работа? – спрашивал он, брезгливо тыча пальцем девушке в пупок. – Это говно, а не работа! У тебя вторая краска ползет, не видишь? Ты глаза разуй! Вы цветоделение-то зачем делали?

Подтираться такой работой! Мне-то по фигу, бумага ваша, хоть всю переведите, но за такую печать хрена вы от меня получите!..”

Узнав меня, Огурцов типографского отстранил (тот безропотно отшагнул к стеночке), принялся неожиданно обрадованно меня тормошить и расспрашивать. Между делом высыпал несколько предложений: продать полторы тысячи пар джинсов из расчета двадцати процентов комиссионных, от чего я отказался сразу; пойти к нему мастером в пошивочную, что я тоже отверг без раздумий; взяться вместо Огурцова за печать вот таких плакатов; последнее предложение завязло в объяснениях: “У вас лицо-то есть?” – торопливо спрашивал Огурцов, а я никак не мог взять в толк, о каком лице идет речь: оказалось в конце концов – о юридическом. Огурцов спешил привлечь меня в свою деятельность – кривясь от нетерпения, толковал о сети реализации, стоимости тиражей, днях оборота и процентах прибыли. Я напряженно отшучивался. Тут, слава богу, появился главный инженер, которого я, собственно, и дожидался. На прощанье Огурцов протянул визитку и сказал с неясным сожалением: “Давай звони, поработаем”. Уходя, я слышал, как он снова набросился на типографского: “Что ты смотришь? Ты предмет искусства изучаешь?! Ты на качество, на качество взгляни! Это качество? Колбасу в такое качество заворачивать!..”

Прошло шесть или семь лет, и однажды теплым воскресным утром меня остановили на Кутузовском проспекте. Чертыхаясь, я выбрался из машины и пошел навстречу сержанту. Плотный и розовощекий, он холодно, с прищуром, смотрел – и вовсе не на меня, а по-прежнему в сторону дороги, где время от времени проезжали машины.

“Документики”, – сказал сержант. Величественное безразличие, обращаемое ко мне, резко контрастировало с тем пристальным вниманием, что уделялось им довольно пустынной в эту пору проезжей части, и окончательно переводило сержанта в разряд явлений стихийных, на которые человек в силу ограниченности своих возможностей не может оказать сколько-нибудь значительного воздействия. “Пожалуйста”, – вздохнул я, протягивая права, как вдруг он взорвался целым вихрем суетливого движения и шума: побежал, оглушительно засвистел, стал махать палкой – и все для того, чтобы остановить баклажанного цвета джип, летящий со стороны гостиницы “Украина”. Джип вильнул, затормозил – напоследок со скрипом и заносом – и взвыл задней передачей, подъезжая.

– Ну что ты машешь? – брюзгливо спросил большой и довольно упитанный человек в черных очках. – На хрена вас тут столько понатыкали?! Через каждые пятьсот метров!

– Превышение скорости, товарищ водитель, – сдержанно ответил сержант.

Казалось, он был несколько покороблен развязностью нарушителя.

– Что?! – изумился человек в очках. – Какое на хрен превышение?

Как ты можешь знать, что превышение? Где радар?

– Пожалуйста, – ответил сержант, еще больше подбираясь. – Вот.

– Знаю я ваши радары! У вас же ни один радар толком не работает… тоже мне – радары!.. Где?

– Да вот же, – сержант указал на индикатор. – Девяносто пять километров!

– Ну а я что говорю? Я и говорю, что не работает! – захохотал тот. – Ты что, командир! Я сто двадцать шел – минимум! Минимум, понял? Ты видел, как я шел? Видел? А ты говоришь – девяносто пять! Где логика? Тараканов твоим радаром ловить, а не нарушителей! Понял? Хрена ли ты меня таким радаром ловишь? Таким радаром знаешь чего? Ковыряться кой-где таким радаром, вот чего!

Ну уморил!..

Снял очки и повернулся. Это был Огурцов.

– А ты тут что? – спросил он, не удивившись.

– Да вот, – я пожал плечами. – Превысил…

– На чем?

– Вон… бежевая, – с безразличием затаенной гордости ответил я, махнув в сторону Асечки.

– На этом?! – показывая пальцем, спросил Огурцов и, помолчав, снова повернулся к сержанту: – Ты что, командир? У тебя совесть-то есть? Ты не видишь, на чем человек ездит? Заря автомобилизации! Да как он мог превысить, паря? Его с какой горы катить нужно, чтобы он превысил? Ты вот что, командир… ты отдай правишки-то да и… Не взял еще? Ну все, командир! Всех благ! Так держать, как говорится!..