Время было, а жариться на шоссе Энтузиастов и в пробках центра совершенно не хотелось. Я загнул большого быстрого крюка: через главную аллею Измайловского парка в сторону “Семеновской”… там до Электрозаводского моста… по оказавшейся свободной эстакаде на Сущевку… и все шло так хорошо, что я уже стал беспокоиться, не прижмет ли меня где-нибудь на Беговой… но и там, будто по волшебству, оказалось просторно… и в итоге как ни длинно я ехал, а приехал все же быстрее, чем рассчитывал.

Я поставил машину и теперь прохаживался у подъезда, рассеянно следя за тем, как несильный ветер кружит листья над песочницей.

Утром я снова звонил в Ковалец – и опять ни Павла, ни Вики не оказалось дома. Я слушал длинные гудки, представляя, как за двести километров от Москвы в полупустой комнате заливается телефон: тили-тили-тили-ли… тили-тили-тили-ли… тили-тили-тили-ли… Эхо всякий раз оживает и отвечает ему чуть невпопад, летая между голых стен: ли-ли!.. ли-ли!.. А люди все равно почему-то не подходят. И за всем этим чудились мне какие-то новые неурядицы.

В последний раз мы виделись весной, через три недели после

Аниной смерти, а разговаривали сравнительно недавно – двух месяцев не прошло. “Как ты там?” – “Да нормально… У тебя-то что?” – “Да все в порядке…” Потом Павел завел зачем-то о деньгах – мол, не может пока отдать. Я и без него знал, что отдавать ему не из чего. И когда давал, знал.

Это обстоятельство мне и самому представлялось чрезвычайно огорчительным. Но что было делать? Не дать – так его упекли бы лет на восемь. А то и на полную катушку – на десять. За детишек-то. Еще как. За милую душу бы упекли. А сколько из этих десяти он бы там при его здоровье протянул? – говно вопрос: немного…

Ах, по-дурацки его угораздило! Ну совсем по-дурацки!.. черт его тогда дернул. Аня позвонила совершенно не в себе. Меня самого затрясло, когда я услышал ее дикий, переливчатый, будто у сирены, вой, сквозь который разобрал наконец: “Ой, Сереженька,

Павел двух детишек убил!..” Два с лишним года прошло, а я и сейчас отлично помню: по-овечьи хекал в телефонную трубку, пытаясь выговорить: “Ты что?! Как – убил?! Кого – убил?!”

Ну и конечно – полный бред. Это надо было так сформулировать – убил!.. Ни черта не убил. Сами они въехали на перекрестке под его “ЗИЛ”. За водилу был паренек четырнадцати лет (естественно, пьяный, поскольку все стряслось Первого мая позапрошлого года: как говорится, на майские). А у него за спиной, на заднем сиденье мотоцикла, – его двенадцатилетняя сестренка. Они на высокой скорости проследовали под знак “STOP”. А грузовик геодезической партии двигался по главной дороге. И будь Павел трезв, все, быть может, разрешилось бы иначе.

Конечно, я не сдержался и с досадой ему выговорил: “Ну зачем же ты такой поехал-то?!” Павел нахмурился, посмотрел, как только он умеет – любовно, но все-таки исподлобья, – и сказал примиряюще:

“Сереж, ты пойми, мои-то ребята вообще никакие были!.. Им приспичило: даешь еще пяток бутылок – и все тут! Праздник! Не удержать. Я думаю: да ну вас всех к монахам!.. Им же все до лампочки – и машину угробят, и сами покалечатся. Лучше уж, думаю, съезжу, привезу – жрите… я же все-таки начальник. Там и ехать всего три километра. До второго перекрестка. Кто ж знал, что эти-то как раз на первом повстречаются. – Он расстроенно цокнул языком и закончил, вытаскивая вторую сигарету из пачки

„Примы”: – Вот тебе, выходит, и съездил”.

– Да уж, – сказал следователь Краско и вздохнул.

Мы сидели втроем в его пыльном кабинете. Павел, даже куря, нервно позевывал. Он именно тогда так сильно поседел – прежде волосы только чуть серебрились.

– В общем, дела такие, что особенно не разбежишься, – сказал

Краско. – Два или более погибших в результате грубого нарушения.

От четырех до десяти лет. В зависимости от смягчающих. Только я пока смягчающих что-то не вижу.

– Они должны были пропустить, – сказал я.

– Верно, – согласился Краско. – Должны были. А вот гражданин

Шлыков пропускать, – он выразительно пощелкал пальцем по горлу,

– никак не должен был. Вопреки чему есть соответствующий акт экспертизы. Ведь есть?

– Есть, – вздохнул Павел.

– Вот если бы его не было… – протянул Краско. – Тогда другое дело.

– А могло бы не быть? – спросил я.

– Могло бы и не быть, – ответил Краско. – При других обстоятельствах. Но ведь есть?

– Есть, – снова покаянно вздохнул Павел. – Тут уж, как говорится…

Однако довольно скоро акт экспертизы исчез, а вместо него появился другой, совершенно такой же, только в нем уже было написано, что через сорок минут после ДТП, повлекшего человеческие жертвы, концентрация алкоголя в крови Шлыкова П. И. составила ноль целых ноль десятых промилле, что подтверждает… и т. д.

Деньги я перед тем передавал адвокату Бабочкину – шестнадцать тысяч зеленых в бумажном пакете. Именно Бабочкин вел все переговоры, сам же я со следователем больше не виделся. Гонорару

Бабочкин запросил всего две тысячи, из чего я заключил, что

Краско достались не все шестнадцать. Так или иначе, мера пресечения была изменена на подписку о невыезде, которую в свою очередь через две недели не продлили – видимо, по забывчивости.

Павел получил два года условно. Разведя руками, Бабочкин пояснил, что его подзащитного должны были бы оправдать вчистую; если разбираться всерьез, нестандартная оплетка рулевого колеса, к которой они придрались, вовсе не является нарушением; но, сам понимаешь, когда двое погибших… да черт с ними, всем ясно, что это только для того, чтобы родителей успокоить.

В ту пору я насчет всего этого не особенно расстраивался, потому что дела шли довольно живо, и покою мне не давала только мысль о… вот и они.

Да, вот и они.

Я взглянул на часы. Семнадцать минут как одна копеечка.

Вкатившись в арку, красная “девятка” повернула, взяла левее и резко встала у бордюра.

Изнутри доносились раздраженные голоса, сквозь запотелые окна чудились жесты. Однако никто почему-то не делал попыток выйти.

Минуты через полторы распахнулась водительская дверца. Мрачный

Константин покинул машину, закурил и только после этого кивнул, расстроенно спросив:

– Ну что?

– Да ничего, – сказал я. – Порядок. Все на месте. Дом стоит.

Квартира ждет.

Он сокрушенно покачал головой и отвернулся.

Между тем раскрылись и остальные двери.

– А вот и годится! – плачущим голосом повторял Николай

Васильевич, выбираясь с переднего сиденья. – Вот и годится!

Шляпы он на этот раз каким-то чудом не потерял, и было похоже, что в ряду прочих обстоятельств его жизни это событие является одним из самых радостных.

С заднего появились двое: во-первых, жена Николая Васильевича – полная женщина в кургузом пальто и по-деревенски повязанном платке, придававшем ее круглому (а сегодня еще и заплаканному) лицу несколько изумленное выражение, и недовольный молодой человек лет двадцати трех – в линялом плаще и черной матерчатой кепке.

– Пожалуйста, – сказал Николай Васильевич, разводя руками. -

Мария Петровна. Вы ведь знакомы? Да. Вот. А это сын.

Знакомьтесь. Женюрка… э-э-э… Евгений Николаевич. Как договаривались. Пожалуйста. В самом пылу, так сказать, жизненных решений. Прошу вас.

Мы кивнули. Я даже улыбнулся.

Сын Женюрка посмотрел на отца с угрюмой миной человека, привыкшего к незаслуженным оскорблениям, и мне подумалось, что сейчас он сплюнет под ноги, но Евгений Николаевич только шмыгнул носом. Его широкоскулое лицо было будто специально приспособлено для рекламы мази от угрей.

– Ну вот так, – говорил Николай Васильевич, то озирая домочадцев, то поглядывая на меня. – Вот и слава богу. А то что же? Вот теперь все честь по чести… посмотрим… Сын тоже интересуется. – Он показал пальцем на сына. – А как же… ведь нам жить? А? Нам ведь не в гости, правда? Что ж так-то… тяп-ляп… Не на день ведь, а? Хоть разглядим как следует… ведь надо.