Он опять посмотрел в мою сторону, ожидая подтверждения.

– Да ладно, слышь, – насморочно сказал Женюрка и на этот раз все же сплюнул. – Заладил. Пошли, что ли?

В лифт не поместились, и семейство Большаковых поехало первым.

Как только двери со скрежетом сошлись, снова послышались взвинченные голоса. Загудел мотор.

– Во собачатся, – пробормотал Константин. – Нет, я так больше не могу. Достали. Ну что он уперся? Все на мази… Ведь совсем, совсем до задатка дело дошло – все хорошо, все согласны… так нет! Освободи ему теперь в две недели! А? Нет, ну что же такое!

Кто ему две недели-то обещал? Я всегда толковал – месяц, месяц, не меньше! А то и полтора! Нет – давай две недели! Что ж это такое-то, а! – повторил он плачущим голосом. – Нет, ну не могу, все! Достал!

Индикатор добрался до шестого и замер.

– Да ладно, – сказал я, нажимая кнопку. – Не расстраивайся.

Сегодня-то уж, может, кончится.

– Ага. Кончится! Держи карман шире. Как же. Теперь этот придурок уперся… Прыщавый-то.

Константин безнадежно вздохнул и с отвращением посмотрел на грязное табло. Огонек перескочил с шестого на пятый.

– С лица не воду пить, – сказал я.

А чем еще я мог его утешить?

Когда мы вышли из лифта, дверь квартиры все еще была нараспашку, а Большаковы толклись в прихожей.

– Да что вы, что вы! – вопила Елена Наумовна. Богатое светлое платье подробно обтягивало ее подрагивающие телеса, которыми она, судя по всему, находила причины гордиться. – Что вы, что вы! Не надо разуваться! Это же так по-советски – разуваться! Что вы!

Вопреки ее оглушительному курлыканью Николай Васильевич ворчал что-то неразборчивое, согнувшись в три погибели над запутавшимися, как всегда, шнурками. Он не мог знать, сколько грязи выливает Елена Наумовна на головы тех, кто имеет неосторожность последовать ее призывам (“Ну свиньи, свиньи! – обычно кричала она по их уходу, победно хохоча и упирая руки в боки. – Скоты! Навозу нанесли! Грязи! Трудно разуться?!”), однако то ли догадывался об этом, то ли просто неуклонно следовал некоторым своим принципам.

– Прошу, – сдавленно бубнил он от полу, теребя второй узелок. -

Жена Мария Петровна. Знакомьтесь. Большакова. Евгений

Николаевич. Сын. Недавно из армии. Прошу.

– О! О! – восклицала Елена Наумовна, смеясь и воздевая руки. -

Из армии! Какое совпадение! У меня муж полковник! Это так strange – такие совпадения! Я так люблю офицеров! Офицеры!

О-о-о! Вы офицер?

– Он рядовой, – прохрипел Николай Васильевич, разгибаясь. -

Необученный. Рядовой, да. Пожалуйста. Жена. Мария Петровна. Вы ведь знакомы.

– Как я рада видеть вас снова! – воскликнула Елена Наумовна. -

Проходите же!

Мария Петровна озиралась у дверей, не делая даже попыток раздеться.

Между тем Женюрка, шмыгнув по обыкновению носом, снял кепку, плащ и оказался одетым неожиданно празднично: поверх черной кружевной рубахи на нем был тесный зеленый пиджак, а внизу роскошные темно-красные брюки, которые, правда, ему то и дело приходилось поддергивать. Затем он избавился от штиблет и неспешно двинулся по квартире, оставляя почему-то на паркете влажные следы.

– О-о-о-о-о?! – изумленно пропела Елена Наумовна, упираясь в меня сверлящим взглядом.

Я независимо пожал плечами.

Но, конечно, на сей раз она была права: стоило лишь взглянуть на этот пиджачок, на эту рубашечку, на то, как Женюрка (то бишь

Евгений Николаевич) шагал – озираясь, ссутулившись, как-то по-особому расхлябанно приволакивая ноги и сунув руки в карманы широченных штанов, стоило лишь глянуть в его насупленную физиономию и поймать ответный, брошенный исподлобья настороженный взгляд, чтобы уяснить, что Николай Васильевич

(даром что историк) врет как нанятый: из парня такой же дембель, как из дерьма пуля, и вовсе он не из армии явился, а, напротив, только что откинулся – еще, пожалуй, и нары на зоне не остыли…

– О-о-о! – вторично пропела Елена Наумовна и с необыкновенной даже для нее живостью устремилась за ним – по-видимому для того, рассудил я, чтобы приследить, как бы малый чего не попятил.

Тем временем Николай Васильевич, потоптавшись и в результате своих мелких движений выдвинувшись на полтора метра вперед, задрал, как обычно, голову и уставился на конструкционную балку, выпиравшую из потолка, – на лице у него, как всегда, было написано мучительное изумление.

– Коль, – жалобно спросила Мария Петровна. Она позволила себе только распустить узел, и теперь платок свободно, по-банному, свисал с головы. – Слышишь, Коль? Я говорю: здесь балкон-то большой?

– Ах, да подожди ты с глупостями! – неожиданно резко, хоть и вполголоса, отозвался Николай Васильевич. – Что балкон! Ты это-то видишь?

– Что?

– Что! Да вот же!

Он ткнул пальцем вверх.

Мария Петровна недоуменно подняла голову:

– А-а-а…

– Вот тебе и а-а-а! – передразнил Николай Васильевич и пошел по коридору, расстроенно бормоча.

Я устроился на диване, а Константин сел напротив меня в кресло.

В другом кресле, у окна, сидел невозмутимый Адичка. Время от времени он поднимал брови, прислушиваясь к тому, что происходит в других комнатах. Был он при этом похож на старого худого кота, прошедшего все огни, воды и медные трубы, убедившегося в том, что нет правды на земле, но нету и на крыше, и следящего теперь только за тем, чтобы кто-нибудь, не дай бог, не наступил ему на хвост.

Константин придвинулся ко мне. Было похоже, что Николай

Васильевич и впрямь его достал – вместо прежнего спокойного, вальяжного, хорошо одетого и, судя по всему, удачливого риэлтора в ухо мне, похрустывая суставами пальцев, взволнованным шепотом бухтел взъерошенный нервный человек.

– Он не понимает, что с ним по-хорошему. Я сто двадцать тыщ своих ради него заморозил. А он кобенится чуть ли не третий месяц. Ему бы нормальные люди попались – он бы уже не кочевряжился тут на Новокузнецкой… он бы давно в Марьине куковал со своим семейством, козел старый… Другие с ним бы чикаться не стали. Вон у меня ребята знакомые есть. Знаешь, как расселяют? Выменяли комнату в неприватизированной четырешке.

Квартирка-то классная. Только там все рогом упираются – хрена их растащишь. Я говорю: да зачем же вам эта комната, вы же никогда их не развезете, они все по трешке потребуют под приватизацию, и будете валандаться полгода, пока не плюнете!.. Смеются. Мы, мол, в эту комнатку алкашочка подселим, он на кухоньке-то на общей обделается пару раз, да разочек его эпилепсия при детишках прихватит – и разъедутся как миленькие, еще спасибо скажут, что избавили. Понял? Нет, ну ты понял, как с ними надо? Разве можно так над людьми издеваться? Третий раз соглашается – и третий раз на попятный. Сколько можно?

Я кивал, вполуха слушая да поглядывая на часы. Сказать мне особо было нечего. Я мог только посочувствовать. Мне бы со своими клиентами как-нибудь разобраться. А уж с Николаем Васильевичем пусть разбирается Константин. Мне наплевать, кто эту квартиру купит. Да кто угодно. Были бы деньги. Хочет Николай Васильевич – пожалуйста. Пусть покупает. С нашим удовольствием. Все здесь всем понятно. К Константину я привык, он ко мне – тоже. И слава богу… оформили бы за милую душу как нечего делать… Ну а на нет и суда нет. Не покупает Николай Васильевич – не надо. Другой придет… Жалко, что вчера с задатком не вышло. Совсем было столковались – ан нет. А в этом деле главную роль играет задаток. Деньги то есть. Бабки, иными словами. Бабульки. Хочешь покупать – подтверди деньгами. Задатком. Есть задаток – я весь твой. А нет задатка – извини. Сколько раз бывало – наговорят с три короба… и того, и сего… и что все их устраивает, и что другой-то такой не найти, и что цена-то подходящая, и что деньги-то есть, и все-то вообще сейчас в порядке, а будущее сулит и вовсе лучезарные перспективы… а потом бац – и ни слуху ни духу. Как сквозь землю провалились. Бог ты мой. Чего только не бывает. Как-то раз возил одну тетку. Квартира – под чертями… где-то в глуши на Рязанке. Дом-то сам хороший. Немцы после войны строили. Но в такой дыре – боже сохрани… Пока мы жарились в пробках, она все прыгала от нетерпения, толковала, что ей именно там-то и нужно, что это большая удача – ну просто огромная… все волновалась, не перепродадут ли квартирку кому другому, считала расходы на ремонт, даже мебель расставляла, – а потом вышла из машины, поднялась на второй этаж и через три минуты умчалась оскорбленная, заявив, что совсем не того ожидала. И что? А ничего. Жизнь переменчива. Рынок большой.