Как это ужасное создание осмеливалось говорить о них в таком тоне в его присутствии?.. Словно она имела на это право!..

«Осторожно! — опомнился он. — Нельзя, чтобы она распознала что-нибудь, чтобы она поняла, что это меня возмущает…»

И он поймал ее взгляд, который она бросила на него в зеркало. Она старалась разгадать его чувства, готовая броситься на него, при малейшем подозрении она превратилась бы в фурию. Всплеск гнева или отвращения мог бы стать для нее знаком, что он притворяется преданным ей. У ее ног… Но нет, — думала она, — он охвачен жгучим желанием, и ему безразлично все, что не касается ее, он глух к словам, которые она произносит, словно из неосторожности, специально вызывая его гнев. При малейшем подозрении, она приговорит его к смерти.

Но она ничего не прочла в его светлых глазах. Она была удовлетворена.

Убедил ли он ее? Ему хотелось надеяться. Пот ручьем лил по спине бедного Кантора, который боялся хоть как-то проявить свои истинные мысли.

Сила воли и хладнокровие, полученные от отца, собирались в нем. Теперь он понимал суть этих качеств, которыми граф де Пейрак так часто раздражал или обижал его, ранил его детскую чувствительность, хотя он сам был таким же. Теперь он поздравлял себя, что получил эту внезапную поддержку.

Он понимал, что здесь нужно отвечать коварством на коварство и с поднятым забралом глядеть в лицо опасности.

Он сделал еще один шаг к ней.

«Пусть я буду этим человеком! — думал он. — Пусть мое тело послужит мне!.. Во имя всеобщего спасения!..»

Она видела вблизи его рот, такой изящный, такой соблазнительный, и она сдалась, когда он прошептал:

— Где?.. И когда?..

Он знал, что этот номер всегда ему удавался.

От Флоримона он научился кое-каким приемам и формулам, которые действовали безотказно.

Задыхаясь, она ответила:

— Сегодня вечером, на острове вверх по течению. Там сломанная мельница… там заросли ольхи и тополя вокруг. А ночью туман скрывает всех, кто не хочет быть узнанным. Я буду вас ждать на поляне…

Завернувшись в серый плащ, позаимствованный у служанки, и спрятавшись в тени мельницы, она ждала. Тысяча разных звуков, раздававшихся здесь, заставляла ее вздрагивать, и она сама удивлялась чувству тревоги и беспокойства, которое было для нее новым. Шлепки лягушек, которые прыгали с берега в воду, скрипы, шорохи, глухие крики, хлопанье крыльев на мельнице, где жили маленькие совы, — все это беспокоило ее.

Как она безрассудно поступила, что дала себя заманить. Он должен был бы давно умереть. Это было так просто, и именно это и надлежало сделать. «Нет, — повторяла она себе, — я убью его, но… после!»

И подумав так, она облизнулась. Но что-то ускользнуло от нее. Словно ее руки выпустили повод, который она прежде крепко сжимала в руках.

Откуда шло это всепоглощающее желание узнать вкус этого молодого тела, узнать о нем все, почувствовать его объятия, утонуть в глубине зрачков, напоминающих глаза соперницы, женщины, которой надлежало служить ей, а она надсмеялась над ней?

«Все. Но позже — не отступать», — сказала она себе, горя желанием, которое с каждой секундой казалось ей все более новым и охватывало ее с ног до головы.

Она услышала топот копыт.

Последние лучи заходящего солнца, уже слабые и бледные осветили белого коня и молодого героя, верхом на нем.

Почему он приехал на лошади?

Он был не от мира сего.

Она восхитилась блеском его золотых кудрей, выбивающихся из-под шляпы с перьями, и окружающих его голову сияющим ореолом.

В страстном желании его видеть, она потеряла ощущение реальности. Она не могла ни двигаться, ни сделать хоть шаг. Огонь ее страсти отрывался от ее существа.

«Неужели это то счастье, о котором мечтают люди?» — спрашивала она себя в страхе, что опоздала, что ее тело, теперь постаревшее и не такое прекрасное, стало ее ловушкой. Огонь пожирал ее, превращал ее плоть в настоящий факел, «они» всегда были готовы продать душу за эти чувства, и для нее это был роковой порыв, ибо он вынуждал ослушаться хозяина. Такое потрясающее впечатление заставило ее забыться, и поэтому она не заметила появления какого-то темного шара, темного и пушистого, который мчался в траве словно ядро.

Словно существо, низвергнутое с Небес в ад, нападающий бешено сверкал глазами, а оскал его был чудовищен.

Ослепляя дьявольской красотой, юноша на белой лошади смотрел на нее, и глаза его сияли, словно растаявший лед, словно небесная лазурь.

— Будь ты проклят, лик ангела!.. — прокричала она.

Животное прыгнуло и опрокинуло ее. В следующую секунду она оказалась во власти обезумевшего от ярости зверя.

— Дай мне подойти, — говорил Кантор.

Несмотря на отвращение и священный ужас, которым он был охвачен, он сошел с лошади и в темноте кружил вокруг ужасной картины, пытаясь успокоить разъяренную росомаху.

Но она не хотела уступать. Он набрасывался, отскакивал и снова прыгал.

— Дай мне подойти! Я должен!

Животное, которое он вырастил, одичавшее за последнее время, с которым он столько говорил то в пол-голоса, то мысленно, о женщине-убийце, которую он должен был изничтожить.

Что понял Вольверин? Вспоминал ли он о громадных псах, похожих на медведей, которых Амбруазина натравила не него в Тидмагуше? Угадывал ли, что именно по ее приказу вокруг Квебека были расставлены ловушки и днем и ночью бродили охотники, которые убили его подругу на его глазах?.. «Увидел» ли он внезапно, как маленький кот когда-то, правдивую сущность этой женщины?

— Дай мне подойти! Я должен! Я обещал. Я должен вонзить ей в сердце свой кинжал, чтобы удостовериться в ее смерти. Я обещал. Потом можешь делать, что хочешь.

Лошадь ржала, охваченная паническим ужасом, била копытами, вставала на дыбы, рвала ветку, к которой была привязана. Наконец она сломала ее и галопом ускакала.

Разразилась буря. Буря без дождя. Молния зигзагами прорезала небо, совещая крыши Виль-Мари, срывая черепицу с крыши замка, предоставленного в распоряжение губернатора, потом возник огненный шар, который проник в один из дымоходов.

Несмотря на все усилия, пожар потушить не удалось, от здания остались одни почерневшие стены.

Прислуга и лакеи сумели спастись. Губернатора в этот вечер не было дома, он находился с визитом в монастыре Сен-Сюльпис. Поэтому никто сразу не хватился мадам де Горреста, решили, что она погибла при пожаре.

Но когда руины остыли, там не обнаружили ее останков. Потом появился охотник, который с ужасом рассказывал о каком-то мертвом теле, страшно изувеченном, обнаруженном около старой мельницы.

Никто не смог с уверенностью опознать останки, потому что это была страшная мешанина плоти, обрывков ткани, костей, над которой к тому же поработали лисицы.

Но ужасная находка невдалеке, между ветвей вяза, — голова женщины с длинными растрепанными волосами, измазанными кровью, заставила отказаться всех свидетелей этой картины, которая вызвала у офицеров и вельмож приступ тошноты, от дальнейших расследований с целью опознания.

Очень быстро тело несчастной жены губернатора было предано земле. Ей были оказаны все почести, и вслух о ней говорилось только хорошее, но, по правде сказать, ее гибель вызвала у очень многих тайное чувство утешения.

На острове Монреаль расследованиям преступлений не придавали такого большого значения как в Квебеке, столице, где Гарро д'Антремон лелеял в сердце мечту установления справедливости во имя короля, с помощью полиции и имея в качестве примера лейтенанта гражданской и криминальной полиции королевства, — господина де Ля Рейни.

Здесь все же были аванпосты неосвоенных земель.

Побуждаемый советами и чувствуя необходимость действовать, господин де Горреста приказал повесить ирокеза по имени Магониганбауит. Он был крещен, но его обвиняли в предательстве, потому что имя его значило «Друг ирокеза».