— Летом, — продолжала она громче, — ваши родители приедут к вам, и прибудут они на корабле. Для всех нас их приезд станет таким радостным событием! Но вам нужно постараться и сделать побольше успехов в письме.

Они начали вытаскивать из формочек уже остывшие свечи, и Онорина принялась их (формочки) начищать, соскребая остатки воска маленьким ножичком.

— Вам нравится учиться читать и писать? — спросила матушка Буржуа, которая достаточно знала маленькую пансионерку, чтобы быть уверенной в искренности ее ответов.

— Я для этого приехала, — ответила малышка, не прерывая работу.

Анжелика предупредила наставницу, что Онорина сама решила приехать в Монреаль, и той было интересно получить этому подтверждение из уст самого ребенка, который, может быть, и не помнил об этом, или поступил так из прихоти. Или, и вокруг этого замыкался круг забот воспитательницы, по причине обиды или ревности, которые она проявляла мало-помалу. Эти чувства были детскими, но важными для ее внутреннего спокойствия и такие подчас непредвиденные, что самые внимательные и добрые люди могли бы быть их виновниками.

Она упрекнула себя в том, что таким образом сформулировала вопрос, но иногда «стоило солгать ради торжества правды».

— Вы не сожалеете, что ваши родители отправили вас так далеко, чтобы научиться читать и писать? Ведь Монреаль еще дальше, чем Квебек.

Онорина прервала работу и пристально посмотрела на директрису. В ее взгляде был оттенок суровости, но суровости смягченной. Это было похоже на улыбку. И Маргарита Буржуа думала, что нет ничего лучше и ничто так не волнует, как взгляд ребенка, открывающего вам свою душу с трогательной доверительностью и прелестной невинностью.

— Я сама захотела приехать сюда, — ответила наконец Онорина тоном, который значил: будто бы вы сами не знаете. Я увидела вас в Тадуссаке и также в соборе, когда пели «Те Деум», и мне всегда нравилось свечение вокруг вашей головы.

Монахиня даже вздрогнула, услышав такой неожиданный ответ.

— Милая девочка, это правда, что ты не похожа на других детей. Ты должна признать и не противиться этому, и не сердиться на других людей, которые тебя никогда не поймут. Ибо ты видишь вещи не такими, какими их видят остальные.

— Но мне не нравится свет вокруг головы матери Деламар, — продолжила Онорина старательно собирая остатки белого воска. — Если вы уедете, матушка Буржуа, то я тоже здесь не останусь.

— Но дитя мое, я не собираюсь уезжать.

— Не бросайте меня, если даже вам прикажет мать Деламар. Она не похожа на вас и не любит меня.

«Это правда», — подумала директриса.

Она торопливо перекрестила лоб Онорины и сказала, что нужно молиться. Она задумчиво приглаживала ее длинные волосы цвета меди, и ее жест был похож на благословение.

Затем она вернулась к практическим вопросам.

— Дитя мое, скоро начнется лето. Тебе будет тяжело с такими длинными волосами. Но ты не хочешь обстричь их. Если я тебе подкорочу их до плеч, может тебе будет удобнее?

— Матушка не хочет. Она так сердится, когда кто-нибудь трогает мои волосы.

Она рассказала как однажды захотела сделать себе прическу «а ля ирокез», и какие неприятности за этим последовали.

Рассказ очень позабавил Маргариту Буржуа. Она смеялась с такой искренней и юношеской веселостью, что Онорина, вдохновленная своим успехом и тем, что она сумела развлечь наставницу, которую считала немного суровой, радостно побежала в сад — играть в мяч со сверстниками.

В этой игре часто принимали участие дети ирокезов миссии Канавак. Их приняли в Конгрегацию Нотр-Дам, потому что их семьи часто приезжали в Монреаль — делать покупки, торговать или еще по каким-нибудь делам.

Группа индейцев-христиан несколько раз меняла места поселения, потому что, разместившись в первый раз около озера Гурон, она стала объектом нападений их соплеменников-язычников, и пришлось их переместить поближе к Монреалю, под защиту французских фортов и городов.

Теперь они располагались на правом берегу Сен-Лорана, напротив Ля Шины, в местечке Канавак.

Двадцать лет назад они жили рядом с городом Кентаке-ля-Прери, и всего там было пять хижин. Через четыре года они перебрались на речку на границе с дикарями, иезуиты считали, что их соседство с французами пагубно влияет на их веру.

Матушка Буржуа говорила, что индейцы ирокезы, ставшие христианами, являлись примером для всех. Несмотря на массовые убийства, которым подвергались их поселения, они чувствовали себя ответственными за спасение своих братьев-язычников и поддерживали дружеские отношения с семьями европейцев. Они спокойно перенесли то, что их считали народом без территории и без корней, потому что в действительности они не считали себя оторванными от людей Длинного Дома, которые жили в священной долине, где сажают маис, фасоль, и где под благодатным солнцем цветут подсолнухи.

Онорина сожалела, что не видела, как они прибывают в Нотр-Дам, вооруженные и раскрашенные традиционными военными узорами, но, услышав рассказ матушки Буржуа, она полюбила встречаться и общаться с ирокезами. Ей нравилось разговаривать с ними, узнавать их язык, беседовать с Тагонтагетом — великим вождем сенеков и Уттаке-Богом туч.

Они звали ее Розовая туча.

Среди женщин, которые сопровождали детей и проводили некоторое время с Виль-Мари, была молодая индианка, с которой Онорина любила играть, петь и молиться. Ее глаза излучали свет любви, а традиционная жемчужная повязка делала ее кудрявую черноволосую головку еще прелестнее.

Звали ее Катрин. Ее изгнали из племени могавков или аньеров, потому что она хотела жить идеалами христианства и быть крещеной, как ее мать. Вся семья Катрин погибла во время эпидемии оспы, а она одна выжила.

Сирота, оставленная на попечение дяди, который с ней плохо обращался, она с удовольствием покинула его. Она лучилась счастьем, от того, что обрела свою судьбу, что находилась рядом с церквями и часовнями, где обитал Бог любви, которого она избрала всем сердцем. Ее соплеменники добавили к ее христианскому имени Катрин, более легкое для их произношения

— Текаквита, что обладало двойным смыслом и означало «попирающая препятствия» и свидетельствовало о ее воле сопротивляться испытаниям, которые в избытке выпали на ее долю. Также ее индейское прозвище означало «шагающая наощупь, чтобы не натолкнуться на препятствия», ибо оспа, поразившая ее в четыре года, сделала ее наполовину слепой.

Они прибыли накануне в Тидмагуш на восточном берегу. Им объявили, что рейд занят рыбацкими лодками и кораблями, а также судами, отплывающими в Европу, или прибывающими оттуда. Они бросили якорь южнее, в бухте напротив острова Сен-Жан и высадились на берег в сопровождении членов экипажа, которые несли на головах, на спинах, на плечах мешки и сумки для краткого привала.

Место было не особенно освоенное, если не считать немногочисленных портовых построек, складов и бараков, где жили рыбаки из Сен-Мало и Бретани, которые «снимали пески» каждый год.

Старый дом, построенный Николя Пари, служил убежищем графу де Пейрак и его жене, когда они приезжали на несколько дней.

Город еще пока не расширили и не сделали уютнее.

Каждый раз граф обещал себе распорядится насчет работ, но не было человека, который мог бы руководить: Старый Джоб Симон был занят своей лавкой и мастерской, а зять Николя Пари вовсе не обладал качествами, необходимыми для начала стройки и надзора за ней во время их отсутствия.

Тидмагуш таким образом был пока всего лишь перевалочным пунктом.

Анжелика никогда не приезжала туда охотно, хотя испытывала возбуждение, помня насыщенные дни, требующие решений и усиленных раздумий, которые она провела в борьбе с Дьяволицей и которые были связаны с этим заброшенным уголком. Эпизоды того времени всплывали в ее памяти, когда до ее ноздрей доносился запах приготовляемой рыбы, смешанный с ароматом нагретого летним солнцем леса.