На следующий день Ефим снова пошел за сараи. Он надеялся помириться. Но вчерашний противник, хоть в драку и не полез, смотрел с ненавистью. Ефим, вздохнув, повернул к дому.

…Вскоре родители переехали в Москву, и в следующий раз на улице Чапаева Береславский появился только через 20 лет. Двухэтажные дома, как и следовало ожидать, оказались совсем маленькими, сараи — приземистыми, а до пугающей «общаги», которая попросту развалилась, было полторы минуты быстрого ходу.

Ефим легко нашел людей, которые его помнили. На вопросы о том пацане тоже ответили удивительно быстро: он не дожил и до семнадцати лет, зарезали в драке. В груди Ефима что-то екнуло…

25 лет назад

…Дети, если их так можно назвать, группками распределились по площадке. Парни сидели на корточках кружком и, не таясь, курили сигареты. Девочки шумно обменивались новостями, обильно приправляя речь матерком.

Вдоль группок носился сухощавый человек лет тридцати пяти, командуя и организуя. Это был учитель французского языка, кличка, соответственно, Француз. И главный воспитатель спецлагеря «Радуга». Для многих собравшихся немаловажными были и иные отличия Француза, например, честно заработанное звание камээса по боксу.

Что-то быстро обсудив с водителями двух автобусов, Француз подлетел к Ефиму.

— Ну, получилось, едешь? — с ходу начал он.

— У нас всегда получается, — ухмыльнулся Береславский.

— Не хвались, едучи на рать, — хмыкнул Француз. — У меня для тебя две новости: хорошая и плохая. Откуда начать?

— С хорошей.

— Васильеву посадили, Корягина беременна.

Ефим разочарованно кивнул. Он столько ужасов про них слышал на инструктаже, что отсутствие этих персонажей сильно убавляло романтики.

— А теперь — о грустном, — продолжил главный воспитатель. — К нам едет Атаман.

— Какой атаман? — не понял Ефим. Он решил, что речь идет о каких-то проверках.

— Самый неприятный из всех, которые бывают, — объяснил Француз. — Сейчас он в детприемнике, но его подвезут.

— Уже подвезли, Француз! — Голос за спиной преподавателя был совсем детский, а когда Береславский увидел его обладателя, то окончательно поразился. Пацану было от силы лет десять, у него отсутствовали один передний зуб сверху и один снизу. Не нужно было быть дантистом, чтобы понять, что это не имеет отношения к смене молочных зубов. Курносый нос и оттопыренные большие уши выглядели бы умилительно. Но вот глаза все портили.

Этим глазам было лет сто двадцать. И кроме лукавства и неподдельного оптимизма в них читались опыт и жестокость. Ефим вздрогнул, почему-то вспомнив мальчишку из запретного двора.

— Вот и он, — со вздохом констатировал педагог.

— Вы хотите его в первый отряд? — удивился Береславский. — Он же маленький!

— Это у тебя маленький! — заявил Атаман. Окружающие заржали, оценив шутку.

— Не такой уж он маленький, — безрадостно сказал Француз. — Тринадцать лет. Еще бы годок — и сейчас бы он не досаждал обществу. А так — мы должны перевоспитывать.

— Понял, студент? — строго спросил Атаман. Он был неплохо информирован: Ефим прежде появлялся здесь лишь дважды, когда договаривался с Французом о работе и проходил инструктаж.

— Понял, — Ефим принял вызов и внимательно осмотрел парня. — Будешь в моем отряде.

— А ты в моем, — хохотнул Атаман.

На том и порешили.

Вообще спецлагерь «Радуга» имел забавное устройство. Как объяснил Француз: «Мы здесь работаем с теми, кого пока нельзя посадить». Поэтому стен и «колючки» по периметру не было. Но курить — разрешалось, свежие наколки наказывались, мат рассматривался как малое зло.

Атаман в то лето попортил Береславскому немало крови. В первый же вечер он заговорщицки предложил вожатому «трахнуть Маню», то есть, Марию Бочкину, унылую девицу лет пятнадцати, у которой приводов было больше, чем пальцев на руках и ногах. Разговор состоялся в спальне 1-го отряда.

Ефим в первую секунду не нашелся с ответом. Атаман счел это согласием и крикнул:

— Маня, заходи!

Маня вошла. И, тупо глядя под ноги, остановилась у двери. Ефим не придумал ничего лучше, как с досады метнуть в нее подушкой. Маня вышла.

Атаман ничуть не смутился. Но жизнь у Береславского настала сложная. Отрядом явно рулил не он. И уж точно не воспитательница предпенсионного возраста. И даже не Француз, сильно загруженный общелагерными делами. Ефим понял, что «погоняло»* у пацана появилось не случайно.

В отряде, кстати, был единственный мальчик, который каждое утро здоровался со взрослыми, не сквернословил и даже не курил. Ефим еще подумал, что не все они такие конченные. Но через пару дней подъехал к воротам милицейский ярко-желтый «луноход» и вежливого мальчика забрали. Оказалось, он был под следствием, и теперь ему светило от трех лет и выше по 117-й статье*.

Атмосферка сгущалась. Ефим не любил проигрывать, и Атаман любил побеждать. Причем все делал так, что не придерешься. Скажем, утром исчезли туфли Береславского (он спал тут же, в спальне воспитанников). Дурацкая ситуация — полдня ходить по лагерю босиком.

Потом туфли нашлись. На крыше. Когда Ефим лез за ними, детишки разве что не улюлюкали.

Но уже через неделю ситуация изменилась. Она менялась постепенно, но радикально. Береславский не совершил никаких педагогических открытий. Он не подлаживался под ребят. Не жаловался Французу. Не искал компромиссов. Просто во всех случаях поступал так, как считал нужным. Но самым страшным оружием в борьбе за сердца пацанов оказалась… его собственная любовь к чтению!

Интуитивно Береславский понял, что подавляющее большинство ребят были страшно обделены не только любовью близких, но и нормальной жизненной информацией. Они ничего не читали, мало у кого был телевизор. Разговоры друг с другом тоже не прибавляли много нового. «Информационный вакуум» — так нетривиально определил Ефим причину подросткового неблагополучия. И постарался этот вакуум заполнить.

Его рот буквально не закрывался. Он говорил по двенадцать часов в сутки, аж горло пересыхало. Он постоянно кому-то чего-то рассказывал, пересказывал и досказывал. В ход пошло все прочитанное: от «Библиотеки приключений» до научных трактатов. Ребята просто поглощали информацию, ведь она не была школьно-занудной. Все, что говорилось, было привязано к конкретным ситуациям и примеривалось на себя.

Например, Береславский полностью вывел моду на наколки. Причем самым иезуитским образом. Мама, врач-хирург, по его просьбе подвезла ему медицинский атлас с цветными фотографиями некрозных поражений конечностей. Ефим давал разглядывать это всем желающим, бессовестно манипулируя фактами и связывая в одну цепочку иголку-наколку-микробов-сепсис-гангрену-ампутацию.

Абсолютным властелином душ Береславский становился после отбоя, в 10.00. По правилам лагеря, вожатый мужского пола ночевал в спальне мальчиков, чтобы бдить круглосуточно. И как только выключался свет, кто-то из ребят просил Ефима что-нибудь рассказать. Старик Буссенар удерживал воображение две ночи, Джек Лондон — следующие три. Чаще же Ефим варганил невообразимую кашу из множества произведений разных авторов, стараясь приводить (или придумывать) ситуации, отдаленно похожие на реально прожитое днем.

Ребята слушали, затаив дыхание, обещая жуткие кары тем, кто чихал или не мог сдержать кашель. В начале второй недели Ефим рискнул пустить в бой «Преступление и наказание». Тема была родной, и действие сопровождалось искренними комментариями. Эффект был не вполне тот, на который рассчитывал вожатый, но ему казалось, что он все же сумел заронить сомнение в праве насилия одного человека над другим.

Когда же речь пошла о Сонечке Мармеладовой, то по внезапной ассоциации один из отрядных авторитетов объявил, что «Бочкину больше не трогаем». Береславский не ожидал столь прямого воздействия искусства. Но и не обольщался его долговечностью. Он просто делал все, что мог.

Вторым страшным орудием Ефима были ночные походы. Француз пуще всего пугал его половыми отношениями воспитанников.