— Извини, — утихомирился наконец Роман. — Это я по привычке. Ты боишься выстрела, вот так и получается. Ствол прыгает.

— Что же делать?

Роман задумался. Даже посидел немного. Наконец принял решение.

— Ты сейчас прицелься. Зафиксируй руку. Потом закрой глаза…

— Что?

— Что слышал. Закрой глаза и плавно нажми на спуск. С закрытыми глазами.

Ефим повиновался. Самое странное — дело пошло. «Макар» перестал прыгать в руке, а пули ложились довольно кучно, правда, внизу поясной мишени.

— Так ты ему яйца отстрелишь, не более того, — сказал Роман. Хорошо, хоть не дрался. Ефим внес коррективы, и следующая серия легла очень пристойно.

Когда рука Береславского уже не могла держать пистолет, они пошли пообедать. Потом оформили документы на стрельбу и снова вернулись в тир.

На прощание Роман показал, как стрелять «флэшами».

— Это позволяет стрелять, не выцеливая, — объяснил он. — Ты видишь, как летят пули, и корректируешь огонь. Получается, как в автомате, хотя пистолет не автоматический.

К концу дня правая рука Ефима была как чужая.

Потом они шли по осенней, засаженной старыми деревьями улице, к машине. Роман читал ему свои последние стихи. Как всегда, мрачноватые и, как всегда, явно некоммерческие.

Одно из них называлось «Ночь на Кипре», где он недавно побывал по турпутевке, и было «про любовь». Читал Роман без изысков и завываний, но, прямо скажем, печально:

— А ты здорово нажрался на Кипре? — уточнил Ефим.

— При чем тут я? — возмутился Роман. — Это лирический герой.

— А я думал, бузука — спиртной напиток.

— Темный ты, — сказал Серебров, но не смог отказать себе в удовольствии испытать на слушателе свое второе, недавно созданное произведение.

Второе стихотворение было тоже про любовь.

Давай, бери меня скорей!

Своими голыми руками.

Своими нежными глазами.

Клыками добрыми согрей!

На теплом горле их сомкни.

Почувствуй нервное биенье.

И разожми. Или сожми.

Прервав полет моих видений,

Моей фантазии полет.

… А что придушишь невзначай —

Так это был не твой расчет.

И будет не твоя печаль…

— Ну, как? — спросил Роман.

— Ничего, — сказал Ефим. — Но как-то нетипично для подполковника-спецназовца.

— При чем здесь подполковник? — обиделся Роман. — Мы о литературе говорим.

— Нормальные стихи, — одобрил наконец Береславский. — Хотя мои лучше.

— Сволочь ты, — улыбнулся Серебров. — Жалко, ты мне это в тире не сказал. Когда в моей руке был «Макаров».

— Что ж я, совсем ненормальный? Слушай, у меня к тебе еще одно дело.

— Какое?

— Давай отъедем пару километров.

Роман удивился, но послушно сел в «Ауди». Когда выехали за пределы поселка, Ефим притормозил и достал из бардачка пистолет.

— Научи, как с ним обращаться.

— Вот почему ты приехал. — Серебров сразу посерьезнел. — Ты уверен, что тебе это надо?

— Меня пытаются убить. Не знаю, кто. Не знаю, за что.

— Я могу чем-то помочь?

— Пока нет, Ром. Я действительно не знаю.

— А откуда оружие?

— Утром из него в меня стреляли.

— Как же ты отбился?

— Он был на мотоцикле. Споткнулся об «лежачего полицейского». Слушай, Роман, если не хочешь связываться, я не обижусь.

Роман вздохнул.

— Думаю, ты неправильно делаешь.

— Ром, решение принято. Или помогай, или не мешай. Не обижайся.

— Это «Глок-17».

— Мне ни о чем не говорит.

— Австрийская «пушка». Говорят, киллеры любят. Видишь, пластик? Очень легкий пистолет. Семнадцать мощных патронов. Плюс один в патронни-ке. Очень удобная рукоятка. Она же — предохранитель.

— Как это?

— Смотри. — Серебров привел оружие в боевое положение. — Если ты как следует обхватил рукоятку и притопил эти «кнопки», то «ствол» готов к стрельбе. Случайный выстрел невозможен. Три предохранителя.

— Давай еще раз.

Роман терпеливо показывал Ефиму, как заря-жать и разряжать оружие. В обойме они насчитали 12 патронов. Значит, пять гнезд было пустых. (Про запасную обойму Береславский говорить не стал.)

Серебров заставил Ефима повторить основные операции. Наконец тот запомнил.

Береславский довез друга до дома. Роман медленно выгрузился из салона.

— Зря ты это, Ефим, — сказал он. — Может, передумаешь? Ты же знаешь мои связи.

— Я не знаю, на кого жаловаться, Ром. Узнаю — скажу. И спасибо тебе.

— Не за что. — Роман повернулся и побрел к подъезду. У него даже спина была огорченной.

А Ефим развернул свой «лайнер» и отправился в Москву. Он был уверен, что бояться осталось недолго. Очень скоро все должно проясниться…

Лена готовила незамысловатый ужин. Начищенная картошка уже была на плите, отбитое мясо жарилось.

Настроение было никакое.

Ефим не звонил, от мужа вестей не было. С детьми тоже не поговоришь: Береславский категорически запретил любую связь с ними. Да еще дурацкий запрет на работу.

Пожалуй, тут он переборщил. Если за жизнь детей он, в отсутствие Сашки, еще может отвечать, то ее жизнь находится только в ее ведении. Завтра же пойдет на прием. Больные, наверное, заждались. При тех заболеваниях, которыми они страдают, тяжело менять докторов, особенно тех, которым доверяют.

Лена приняла решение и даже повеселела. Надоело безвольно плыть по течению.

Мясо наконец дожарилось. По кухне плыл приятный, вызывающий аппетит, аромат. Можно звать Этого.

Лену передернуло. Сегодня утром она случайно заглянула в приоткрытую дверь ванной. Уродства не шокировали ее: врач все-таки. Шокировало само присутствие в квартире совершенно чужого полуголого мужчины. Особенно когда ее Сашка — в тюрьме.

Ефим, понятно, знает, что делает. Но всегда ли он прав?

Первую ночь, смешно сказать, Лена спала с ножом под подушкой. Сейчас немного привыкла, но все равно было не по себе. Одно слово — чужой в доме.

— Владимир Федорович, идите есть!

Атаман не заставил себя ждать и приковылял из детской, где пока разместился. Он чувствовал отношение Лены, но его это особо не трогало. Опыт последних его двух десятков лет сильно поумерил способность переживать по таким житейским мелочам.

Дело свое он исполнял исправно: каждый час, выходя на улицу покурить, внимательно оглядывал окрестности. Да и между выходами посматривал в окно, стараясь, чтобы его не было видно с улицы. Ефим обещал ему зарплату, и он может быть уверен, что заплатит не зря.