Сеня не успел что-либо почувствовать. Он так и умер в состоянии радости и эйфории. Еще немножко, и он станет капитаном. Подлых заказчиков и убийц осудят и отправят куда подальше. А Зойка, которую столько добивался, родит.

Светлая ему память…

Ефим и Василий Федорович подошли к машине.

— Ну, ты буржуй! — восхитился Ивлиев. Он еще не видел «Ауди» Береславского. Машина стояла перед подъездом, поблескивая выверенными мускулистыми формами. — Когда отхватил?

— Месяца три уже. Я ж вам рассказывал.

— Мать честная. — Василий Федорович ощупывал кнопки и рычажки роскошного салона. Он, конечно, не первый раз ехал в хорошем автомобиле, просто любил немного повыступать. — Вот куда деньги-то народные уходят!

— Ладно трепаться, коммунист нашелся! — с пол-оборота завелся Ефим. — Ты посмотри, на чем твои лидеры ездят, защитники трудового народа! — Когда Береславский злился на старика, то переходил на «ты». В отличие от Ивлиева, который в хорошем расположении духа «тыкал», а в плохом — был принципиально вежлив.

Ивлиев еще немного позлил Ефима, а потом неожиданно спросил:

— А куда мог деться разноглазый?

— Кто? — сразу не врубился Ефим.

— Сосед Сашки Орлова. У него глаза разные. Из-за которого весь сыр-бор.

— А ты откуда про соседа знаешь? Я тебе не рассказывал. — И тут Береславского озарило. — Так вот почему ты из отпуска сорвался! Партийное поручение? За нас что, твоя КГБ взялась?

— Не КГБ, а ФСБ, дурень. И не за вас, а за убийц.

— Один черт, не хочу с КГБ иметь дел.

— Тебя не спросят, Ефим Аркадьевич. Хочешь, не хочешь — какая разница?

— Есть разница. Если и узнаю чего, ни с кем делиться не стану. Они там, уж прости, такие же продажные, как и везде.

— Это ты зря, пацан. — Старик насупился. — Ты, между прочим, против них ничего не имел, когда я твою фирму от чеченов прикрывал. Ты же знал, откуда ветер.

— Ладно, Василий Федорович, — решил мириться Ефим. — Я не лезу в твои дела, ты — в мои. И мы с тобой хорошо ладим, ладно? Для тебя КГБ — твои друзья боевые, а для меня — очко играющее, когда я от них стихи прятал. Не могу любить тех, кого боялся.

— А сейчас не боишься?

— Сейчас я об этом не думаю.

— Значит, что-то изменилось. А ты все дудишь свое.

Они некоторое время ехали молча. Потом старик опять задал вопрос:

— А ты этого Кенгуренко знаешь, что ли?

— Кунгуренко, — поправил Ефим. — Знаю.

— Я смотрю, ты чегой-то больно многих знаешь. Коррупционер, что ли?

— Опять заводишь? Не выйдет.

— Нет, ну, смотри сам. Генерал милиции тебе звонит, справки дает. К полковнику милиции посылает.

— Причем не одного, а в обществе подполковника КГБ. Они вам хоть платят за внештатную работу?

— А мне моей зарплаты в фирме хватает. — «Это точно», — подумал Ефим. Больше старика в «Беоре» получали только они с Сашкой. — На родину я бесплатно работаю. — Василий Федорович достал расческу и начал старательно причесываться.

Это зрелище всегда радовало Береславского необычайно. Аккуратное небыстрое причесывание пяти раздельно растущих волосинок — и все без тени иронии.

— Что ты ржешь, как конь? — недовольно заметил Ивлиев. — Никакого уважения к старшим. Мало тебя отец порол!

Оба они знали, что отец никогда ни при каких обстоятельствах не порол Ефима. Но если Береславский считал такой подход педагогически единственно верным, то Василий Федорович объяснял большинство неприятных ему Ефиминых свойств характера именно этим досадным упущением.

А Ефим уже рассказывал Ивлиеву про полковника Кунгуренко. Правда, тогда он был старлеем.

17 лет назад

— Вот это — один из лучших наших оперов. — Майор представил Ефиму крепкого парня в модном по тем временам прикиде: рубашка-батник, расклешенные брюки. — Старший лейтенант Кунгуренко.

— А это, — теперь он обращался к оперу, — один из лучших репортеров «молодежки» Ефим Береславский. Его, — он печально вздохнул, — прислали к нам по разнарядке горкома. Освещать и популяризировать. — Мог бы — обоих бы убил, — читалось в интонациях. Журналиста — за то, что везде сует свой обширный нос. А за что опера — Ефиму еще предстояло выяснить.

Уже уходя, майор опять повернулся к оперу:

— Только без глупостей, Кунгуренко.

— О чем это он? — поинтересовался Береславский.

— А бог его знает, — задумчиво ответил опер, ковыряя в зубах стильной, явно импортной зубочисткой, извлеченной им из специального чехольчика. — Что-то, видно, его тревожит. Геморрой, наверное.

Оперу геморрой явно не грозил. Высокий, подтянутый, спортивный, с щегольскими тонкими усиками на крупном скуластом лице, он совсем не походил на милиционера в привычном представлении Ефима.

— Меня, кстати, Володей зовут.

— Ефим. — Володино рукопожатие, на взгляд Береславского, было излишне крепким. — Пошли смотреть жизнь?

— А не обоссышься? — придирчиво оглядел журналиста Кунгуренко.

— Не должен, — подумав, ответил Ефим. Ответ, а главное, пауза перед ответом Кунгуренко понравились.

— Ладно, сработаемся.

И они пошли смотреть жизнь.

Береславский действительно увидел много необычного. Например, позвонив в квартиру, где жил недавно освобожденный малый, Кунгуренко повел себя не совсем так, как его коллеги из мосфильмовских детективов.

Заяц (так звали парня), увидев, кто к нему пришел, попытался сразу закрыть дверь. Но нет тут-то было! Опер врезал по ней ногой! А потом очень эффектно, с правой, заехал Зайцу по морде. Тот грохнулся прямо в узеньком квартирном коридорчике.

Ефим почувствовал себя крайне неловко. То, что он наблюдал, называлось предельно просто: полное беззаконие.

— Что ж так гостей встречаешь? — улыбаясь, спросил Кунгуренко у поверженного. — Или ты мне не рад?

— Рад, Владимир Степаныч. Очень рад, — выпучив глаза и приподнявшись на локте, ответил Заяц.

— Видишь, какая сволочь? — обратился Кунгуренко к Ефиму. — Ему по морде, а он очень рад. Разве с такими можно ходить в разведку?

Из комнаты на шум выбежала заспанная и непричесанная, но все равно очень красивая девчонка. Если Зайцу было лет двадцать пять, то ей вряд ли больше двадцати.

— Ой, что ж вы делаете, Владимир Степаныч? — запричитала она. — Лешик, Лешенька, — присев около Зайца, девушка обхватила его голову, закрывая от любых возможных превратностей судьбы.

— Так нельзя, — наконец решился Ефим. — Его не за что бить. Ты же власть.

Глаза Кунгуренко стали бешеными.

— Выйдем, поговорим. — Он дернул журналиста за рукав и потащил на лестничную клетку. — Двери не закрывать! — бросил на ходу обитателям. — Мы с тобой одна команда? — свистящим шепотом спросил он у Береславского.

— Нет, — тихо ответил Ефим, мысленно представляя, как и ему сейчас врежут.

Кунгуренко неожиданно успокоился и расхохотался:

— Ты, наверное, диссидент. Борец за права человека. — Потом, помолчав, неожиданно для Береславского, продолжил: — Это, кстати, не худший случай. А Зайца ненавижу. Как взгляну на эту заячью морду, хочу задавить.

— Что он тебе такого сделал?

— Мне — ничего. К сожалению. Если бы мне сделал — больше бы никому не сделал.

— Так чего ты взъелся?

— Он шел по групповому изнасилованию. Он единственный совершеннолетний. С ним — три малолетки. Девчонку совсем измордовали. Сплошные разрывы. После танцев, прямо за Дворцом культуры, на снегу. Пацана ее избили сильно. А как суд — все твердят, что Заяц ее не трогал. Все трогали, а Заяц — нет. Даже пытался других отговорить. Но не послушали. Прямо орден надо давать.

— А девушка?

— Подтвердила.

— Так может…

— Не может! — Опер с силой шарахнул кулаком по перилам. — Он все устроил. Хитрая падаль! И девчонку запугал. А дядька его отмазывал.

— Крупная шишка?

— Не очень. Но из капитанов в старлеи перевел.

— За что?