Собака рванулась было следом, но забойщик удержал ее за веревку. "Как же это он узел на ее шее завязал, да так быстро и ловко? - подумал я, прикрывая калитку и вглядываясь в две тени на завалинке - громоздкую, тяжелую, и длинную, тонкую, как бы растянутую сверху вниз на белом экране стены. - Как же это он справился с веревкой своими трясущимися, инвалидными руками? И никто двух стаканов для успокоения еще не подносил. Ловко ты, Климарь-забойщик, вяжешь узлы из веревки. А может быть, не только из веревки. Из пружинистого кабеля тоже?"
11
– Серафима, - сказал я бабке. - Вы только не волнуйтесь, Серафима!
Она уставилась на меня обеспокоенно. Две маленькие плошки, запутавшиеся в паутине морщинок, отражались в ее глазах.
– Мы завтра забьем кабанчика, - сказал я. - Забьем Яшку. Я тут договорился с забойщиком, он скоро придет.
– Ты сдурел? - сказала Серафима и села на табуретку. - Он же еще недоросток, Яшка. Он же еще такой подсвинок, как и ты.
– Что делать? - сказал я. - Надо!
– Ой, чтой-то ты задумал, черт подраненный! - сказала бабка. - Не пойму я тебя, разумный дуже. Скоро Гната переразумеешь.
– Серафима, когда придет забойщик, ни слова, что вы не собирались забивать Яшку. Вы его собирались забивать, ясно? Просто мечтали об этом.
Я подошел к ней и обнял. От ее кацавейки всегда пахло странной смесью нафталина и шоколада. Когда-то, до войны, в украшенном разными жестяными набоечками сундуке вместе с ценными носильными вещами бабка хранила шоколад. Эту помещичью сладость она распробовала уже после революции, очень уважала и берегла для самых больших праздников. Теперь в сундуке хранилось всякое рваное барахло. Но оно было пропитано ароматом довоенного благополучия.
– Серафима, неню, - сказал я, - очень вас прошу. Бабка любила Яшку, это я знал, но меня она любила больше.
– Ладно, - сказала Серафима. - Не знаю, что ты удумал... Хрен с тобой, господи меня прости.
Я поцеловал ее в морщинистый лоб. "Конечно же забойщик должен был объявиться именно сегодня вечером,- подумал я. - Как только бандитам донесли о гибели Саньки Конопатого, Горелый незамедлительно должен был выс:лать разведчика. Интересно, а кто мог передать сообщение, как?"
– Слушай! - Серафима вдруг отстранилась от меня, и в голосе ее прозвучала тревога. - А ты вдруг не свататься надумал, жеребячья душа? С тебя станет ума!
– А что?.. - Я рассмеялся. Это была идея! Почему бы мне в самых лучших глухарских традициях, вот так, ни о чем не переговорив с будущей невестой, не взять да и не посвататься? От этой мысли мне стало радостно и страшно. А вдруг вынесут гарбуза? Хоть я и один пока парубок на селе, но не такая уж цаца. Антонина конечно же достойна лучшего жениха, чем "ястребок" с пробитыми потрохами. Но все-таки... все-таки... А вдруг? - Серафима! - сказал я. - Дайте поцелую вас еще раз, бабусь!
Но она отстранилась и прошипела:
– И не вздумай! Не получишь благословения! Вот свезешь меня к Гавриле, тогда и посватаешься. Это она тебе голову задурила. Ты молодой, тебя по ночному, по бабьему этому делу задурить не трудно. У нее вон сколько мужиков перебывало! На нашей яблоньке столько райских яблочек в урожайный год не было... Она все понимает, А ты нюни и распустил, бычок-третьячок.
– Серафима, дайте слово вставить. О ком вы?
– Да об этой, о ком же, об твоей Варваре.
И она принялась ее характеризовать. Заслушаться можно было Серафиму, когда она по-настоящему, с вдохновением бралась за дело. Складно у нее выходило, почти как стихи, но только не совсем печатные.
– Серафима, вы просто поэт, - сказал я. - Народный. Но я не к Варваре хочу свататься. Утихомирьтесь.
– К кому же?
– К Антонине. Семеренковой.
Серафима застыла.
– Чи ты ба! - сказала она. Этот оборот обозначал у нее высшую степень изумления. Но изумления совсем не горестного.
"Что он там поделывает, Климарь? - подумал я. - Расспрашивает, как был убит Санька? Жаль, я не могу явиться туда. Но если я посватаюсь, то смогу постоянно бывать у Семеренковых, и Антонина окажется под моей защитой. Положительно, это была толковая мысль - сватовство. Ай да Серафима!"
– Ну, слава богу! - вздохнула бабка, поразмыслив над услышанным. - Девка хорошая. Душевная. Преданная будет. И красивая. В любистке купаная. Да ведь молоды вы оба... Совсем зеленые. Куда вам?
– А сколько вам было, когда дед высватал? - спросил я. - Шестнадцать!
– Зато деду было под сорок, - сказала бабка.
– Что ж мне, двадцать лет ждать? Ей же тоже годочки набегут.
– Ладно, - сказала Серафима. - Хорошая она девка. По правде сказать, на селе у нас лучшей и нет. Вот прямо пойду и посватаю. Где сейчас сватов, как положено, найдешь?
Глазки у нее засветились, у Серафимы. Она заулыбалась.
– Вы когда сватать пойдете, не очень-то улыбайтесь, - сказал я. Подождите, война кончится, челюсти вам вставим.
– Балаболка! - отмахнулась Серафима, но улыбаться не перестала. Идея сватовства, видно, нравилась ей все больше. У нее созревали какие-то планы, и образ Антонины этим планам, видимо, не противоречил. - Постой! -спохватилась вдруг она. - Она ж теперь сталась немая!
– Во-первых, не немая, а просто не разговаривает, - сказал я. - А во-вторых, ну и что?
Серафима задумалась.
– А в самом деле ничего, - сказала она. - Может, ничего... Может, даже лучше. Я вот принимала у одной, - вспомнила она. - На хуторе. У немой. Так хорошо родила! Ваши пушки так не стреляют, как она родила. И ребеночек стал разговорный. Или вот взять меня. Я до деда твоего почти не разговаривала. Не с кем было. Так, шпырочку слова скажешь, и все. И то сказать: к чему бабе язык? Картошку отварить, ну, постирать, воды принести, печь протопить, кабанчика накормить, телка, корову, курей, мужа там, семью. Огород прополоть, овощ насолить... и прочее. Молча больше успеешь.
– Ну ладно! - сказал я. - Это вы уклонились. Она подперла щеку желтым кулачком и задумалась, глядя на плошку.
– Языкатая жинка, правда, ни к чему, - пробормотала она. - Лучше немая, чем языкатая. По правде говоря, много ли мой Иван от меня добра видел?
– Я схожу по делам, - сказал я ей. - А ты забойщика, когда заявится, приветь. Бутылочку, что ли, выставь. Лишнего не болтай. Он мне не самый большой друг, забойщик-то.
* * *
Было темно. Луна еще не всходила. От свежего морозного воздуха меня чуть не закачало, как от первача. Слишком уж много событий пришлось на сегодняшний день. Посвататься! Взять вот и в одну секунду решить- и всю жизнь переиначить. Раньше я этого слова слышать не мог, до смерти боялся, что какая-нибудь девица захомутает. Но сейчас, думая об Антонине, я никакого страха не испытывал; вот только б гарбуза не поднесли!..
Мысли принялись разбегаться, как овцы. Постояв у плетня, я старался собрать их в один загон. Идея сватовства как-то выбила меня из колеи, а ведь не об этом следовало сейчас думать. Еще много предстояло стрельбы - от сватовства до заручения. Еще надо было крепко голову поломать над всем, что происходило в Глухарах и вокруг, чтобы не сосватал нас Гаврилов холм.
Я еще не был полностью убежден в том, что Климарь - виновник гибели Штебленка. Последнюю точку должны были поставить Малясы. И я отправился к ним. Хата их с просевшей седлом крышей отчетливо виднелась на взгорке. Я медленно побрел по улице вверх. Ох, устал я за этот день. Не пулемет, казалось, тащу на плече, а бурлацкий канат, к которому забуксирены все Глухары, вместе с гончарным заводиком, кузней и Гавриловым холмом.
Окна в хате Малясов уже не светились. Собака, сеттер-лаверак местного происхождения, встретила меня вялым лаем. Я постучал в окно и встал так, чтобы они различили мое лицо. Малясиха сразу открыла.
– Входите, входите, - пробубнила она из темных сеней. - Мы еще не спим. Олия в каганце кончилась! Насчет керосину вам еще не разъяснили в районе, Иван Николаевич?
