"План помощи" в поимке бандитов я нашел через час, в бричке. В последнюю минуту Абросимов сунул этот листок под сиденье. Он хотел спасти его. Листок сохранил рыжие отпечатки пальцев. Кровь на бумаге быстро рыжеет. Как я и ожидал, в плане не было ни одного точного указания, как же все-таки поймать бандитов. Абросимов излагал свои мысли по поводу того, что "следует сплотить молодежь в Глухарах и окрестных селах", "провести среди нее активную воспитательную работу" и в конечном счете добиться, чтобы "земля горела под ногами бандеровцев".

Содержались в этом плане пожелания того, что комсомольцев и "патриотически настроенную честь населения" следует вооружить. Интересно, считал ли он себя вооруженным, Абросимов, имея в кобуре ТТ образца 1930 года? И кого я должен был вооружать: девок, подростков? Хороший он был парень, Абросимов, мечтатель. Мне тогда, в Ожине, не понравился в нем избыток усердия. Ничего, жизнь его пообтерла бы, вставила бы нужные стекла в очки, научила соразмерять силы. Главное, из таких ребят не вырастают равнодушные люди. Чиновники. Циники.

Теперь никто никогда не узнает, что получилось бы из Абросимова. Мама, конечно, возлагала на него большие надежды. Хорошая у него мать, у Абросимова. Спокойная, умная. Как она мило, ободряюще улыбнулась, когда за ужином я просыпал сахарин. Можно подумать, этот порошок у них пудами лежал в погребе. Небось они лишь по случаю гостя достали эти облатки, обычно же пили чай с маслянистым, отдающим керосином свекольным соком. И одежонку они носили бедную, очень бедную, а добра только и было у хозяйки, что кожаная курточка, память о муже, да и ту она отдала сыну, чтобы достойно выглядел в райкоме.

...Я читал письмо Абросимова, сидя в бричке, а он лежал во дворе на подстилке из сена. Почему покойникам стараются подостлать что-нибудь, ведь им все равно - жестко или нет. Все уже разошлись, даже бабка Серафима ушла, грохотала в сарае и ругала Яшку на чем свет стоит. Во взбудораженном селе постепенно налаживалась обычная жизнь. "Черт возьми, зачем столько было мучений и хлопот? - подумал я, слушая ругань Серафимы. - Ведь кто-то перевязывал этому мальчишке пуповину, тер височки, в ушки дул, кто-то его принял в этом мире, раздумывал, какое дать ему имя, уйму стараний и любви вложили в парня, как и во всякого другого человека вкладывают; и вот теперь все разошлись по своим делам, смирились, а ведь в колокола надо было бы бить по всей земле, гудеть во все заводские гудки: не может быть большей несправедливости, большей дикости на земле, чем убийство мальчишки. Восторженного, наивного, полного любви к людям мальчишки!"

И тут я почувствовал, что кто-то стоит рядом с бричкой, тихо-тихо стоит, так что дыхание едва ощутимо. Синица и та, наверно, сильнее дышит. Я оглянулся и увидел Антонину Семеренкову. Она прислонилась к бричке и не сводила взгляда с Абросимова, и лицо ее было бледным-бледным под черным грубым платком. Все ушли по делам, но Антонина осталась, и, занятый своими мыслями, я долго не замечал ее. Теперь она почувствовала, что я смотрю на нее, и повернулась ко мне. Она не спрятала, по обыкновению, глаза и не надернула платок на лицо слишком уж была потрясена этой смертью. И мы смотрели друг на друга, мы ничуть не смущались, потому что думали не о себе, а о другом человеке, о том мальчишке, который лежал рядом, у брички, на лбу которого была вырезана финкой красная звезда.

Мне показалось, мысли наши текли одна в одну, совпадая и сливаясь, как разгороженная сетью, но нераздельная речная вода. Я протянул руку и коснулся ее ладони, длинных тонких пальцев. Она смотрела на меня, и глаза у нее были огромными. Ей было тяжело, наверное, тяжелее, чем мне. Она не умела мириться со смертью. Словно ребенок, она ждала чуда - вдруг все изменится, как в утреннем сне, мальчишка с изрезанным лбом встанет, проведет ладонью по лицу, раны исчезнут, кровь смоется, словно под ливнем.

Прежде мне трудно было смотреть на нее, на черный платок, я как будто чего-то боялся и стыдился, держался на расстоянии, но вот теперь руки переплелись, мы шагнули навстречу друг другу, мысли наши потекли в строгом ладу. Мы остались одни в пустом вытоптанном дворе, если не считать Абросимова. Он приехал, чтобы помочь мне, и он помог.

– Я пойду туда, в лес, - сказал я Антонине. - Недолго им хозяйничать!

Она ничего не ответила. Может, она и в самом деле была немая, как утверждали в селе? Но слышать-то она меня слышала. Она покачала головой отрицательно, как бы призывая меня не делать этого, и ее глаза стали еще шире от испуга. И я, следуя странному единому току наших мыслей, вдруг понял: она знает о бандитах больше моего, она знает и боится.

Не отвлеченный страх был у нее в глазах. Она как будто вспоминала что-то, предупреждала. Что она могла знать? Где могла повстречаться с ними? Ухнуло у меня что-то внутри, упало вниз, как мина, которую бросаешь в черный минометный ствол, и жутко стало от предчувствия. А вдруг она, дуреха, однажды забрела в лес в поисках черники или ожины и там наткнулась на них, тех, что недавно смотрели на дорогу сквозь ольшаник, белели плоскими лицами в разнополосице теней и света? У меня даже руки затряслись, когда я представил, что могло случиться в лесу.

Но пальцы ее, сильные тонкие пальцы, что привыкли мять глину и работать с ангобами, сжали мою ладонь, чтобы она не дрожала, чтобы я не думал больше о том, что могло случиться в лесу на какой-нибудь черничной поляне. Потом она отпустила мою ладонь и пошла со двора не оглядываясь, медленно и строго пошла, и ноги ее ступали бедро к бедру, лодыжка к лодыжке, и такая она была топкая, беззащитная и словно бы нездешняя, не глухарская, и такая грустная, что у меня все внутри перевернулось от любви и жалости. "Вот ведь как бывает, - подумал я и посмотрел на свою ладонь, которую только что держали ее пальцы. - Вот ведь как бывает - рядом с тобой смерть и кровь, и впереди тоже, кажется, хорошего мало, а к тебе вдруг, как приступ боли, приходит внезапная любовь. Наверно, это потому, что война спрессовала нашу жизнь: час - как год, а год - как век. И любовь если придет, то разом - не жидкой водицей по капле",

И откуда она взялась, Антонина, чудо мое?

– Ни в какой УР я тебе идти не разрешаю! - сказал мне Гупан.

Мы сидели в нашей хате, в жарко натопленной кухне, ели яичницу, а Абросимов-лежал в сенях на холодке. Было это вроде поминок. Гупан и двое его милиционеров-автоматчиков выпили, лица их раскраснелись. Начальник рай-отдела гнул алюминиевую самодельную ложку, он уже третью ложку доламывал, но бабка Серафима ему ничего не говорила. Да и черт с ними, с ложками, мы их сотнями отливали из немецких алюминиевых ящиков, упаковки для мин.

Гупан был здоровый мужик, мог бы и кочергу сломать. С его приходом в хате стало тесно - как будто несгораемый шкаф внесли.

– Ни в какой УР я тебе идти не разрешаю! - повторил начальник райотдела. С меня хватит Абросимова! Хватит самовольных геройств!

– Я не один пойду, -сказал я. -Со мной будут Глумский и Попеленко. Оружие у нас есть.

– Какое оружие?

– Такое, сами знаете. Подходящее. После войны сдадим.

– Не отпускаю я тебя в УР! - рассердился Гупан. - Хватит с меня!

– Ну тогда дайте десяток "ястребков", - сказал я. - Ну хоть пяток. Только опытных. Бандитов там немного. Мы их выловим.

– Не важно, сколько там бандитов, - сказал Гупан. - Важно, что у них там во главе тертый мужик. Горелый. Думаешь, мы такие темные? Там, где надо, каждый бандит учтен на карточке.

– Так чего ж вы их не выловите? Или карточки легче составлять.

Гупан крякнул только, искоса поглядев на меня. Быть может, я для него был таким же неопытным ретивым дурнем, как для меня Абросимов?

Милиционеры безучастно слушали. Один из них ковырялся в круглом диске своего ППШ. У него, видно, пружина выскакивала из барабана. "Надо будет дать ему несколько "рожков", - подумал я. - Зачем он носит с собой тяжелые "кругляши"? В карман их не положишь, за голенище не сунешь".