Я подошел к трухлявому осиновому пеньку. Кусок дерна, прилегавший к нему, был чуть рыжее остальной травы. И на нем не светились капли, оставшиеся от изморози. Сверху лежала сосновая шишка, острием от пня. Я осторожно снял дернину. Под пнем, в сухом месте был устроен тайничок, что-то вроде лисьей норы. Прислушиваясь к звукам пробуждающегося леса, я достал из норы четыре узелка. Четыре самых обычных узелка из старенького, но чистого, подштопанного рядна. В таких узелках детвора носила в поле или на гончарню кое-что поснедать батькам - горячий картофель, сало, крынки с молоком, лук. Вот и здесь я нашел округлые буханки хлеба, добрый коваль сала, луковицы, соль, картошку, глечик со сметаной, катыш масла. Семеренковы жили небогато, очень небогато, для своего хозяйства у них не хватало времени и хватки, а трудодни, которые начислялись колхозом за глечики и макитры, были скудными... Крепко нужно было затянуть гончару пояс, чтобы набрать столько харчей.

В третьем узелке я обнаружил несколько чисто выстиранных и заштопанных рубах, гимнастерки, солдатские кальсоны с подвязками. Четвертый был перекрещен синей ленточкой. Он явно предназначался для женщины, об этом говорила и шелковая, из довоенных запасов ленточка, и особенная тщательность укладки, и легкий аромат дикой лаванды-спики, исходившей от рядна. Я вытер руки о шинель, чтобы не оставлять пятен ружейной смазки на чистом рядне, развязал узелок и осторожно разложил все, что в нем находилось: кусочек мыла, теплые женские штанишки, лифчик, хлопчатобумажные чулки, льняную рубашку с оторочкой из самодельных кружев. Вещи по нынешнему времени невероятно ценные, особенно чулки и мыло, потому что достать это можно было только в городе. У нас, конечно, варили мыло из костей и каустической соды, но этот кусок был фабричного изготовления. Такие подарочки делают только самому близкому, дорогому человеку.

Значит, не уехала Ниночка в Киев, как говорил односельчанам Семеренков. Ушла Ниночка с Горелым и вместе с ним и бандитами скрывалась в лесах. Ниночка, мелкие кудряшки, синенький беретик, звонкий довоенный смех, песенки на клубном крылечке. "В далекий край товарищ улетает..." "Уж не тот наш тополь старый..." Что же ты наделала?

Я аккуратно сложил все узелки, уложил под пенек и накрыл дерниной. Сверху положил сосновую шишку, острием от пня, как было. Здесь я решил ждать связника. Не встретится он мне на пути от Варвары. Другая, оказывается, у него дорожка. Все равно познакомимся на ближней дистанции. Посмотрим, не растолстел ли он от семеренковского сала. Во мне клокотала ненависть, очень похожая на ревность.

На востоке, над молочной полосой уже стал виден неяркий светлый столб: солнце подходило к горизонту. Но сам туман еще более сгустился. Шла усиленная утренняя конденсация. В такие часы только за "языком" ходить. Или за салом. Где же ты, связник?

Я разглядел украшенные лентами ветви ольхи и нашел внизу МГ. Было тихо, очень тихо, туман, как вата, забил уши.

И вдруг, как барабан, со стороны села ударила автоматная очередь. Шмайсер! Очередь была длинная, монотонная, как будто стреляли в одну точку, и притом в упор. Когда бьют с рассеянием, веером, по широкой и отдаленной цели, звук довольно изменчив.

Я поднял пулемет. Еще раз прогремел шмайсер. На этот раз коротко. Потом раздались еще две короткие очереди. Нашего ППШ. Они как будто бы стали ближе ко мне. Я пустился бежать по стежке к селу, держа МГ обеими руками. В селе, мне почудилось, раздался чей-то женский крик, но его заглушил хор петухов. Обычный утренний хор. Петухам было наплевать на стрельбу. Они ко всему уже привыкли.

Ещё раз простучал автомат. Я был слеп. Передо мной стояла белая стена. Но я услышал, как пули забарабанили по ветвям и листьям. Это были уже излетные, ослабевшие пули, они не впивались в дерево с сухим, резким треском, а чвакали. Очередь была послана в мою сторону, но увидеть меня в таком тумане противник не мог.

Кто-то бежал сюда, к роднику, по тропе, а вслед ему стреляли: только так можно было объяснить этот рой пуль, неожиданно рассыпавшийся над моей головой.

Наверно, если бы Попеленко не дал эту последнюю, наугад, очередь, лежать бы мне на тропе среди озими, у самой опушки. Но посланные им пули послужили нечаянным предупреждением. Я остановился, проверил, как вставлена лента, надежно ли прикреплен короб, и оттянул до конца рукоять перезаряжания. Палец застыл на спусковом крючке.

"Ушла ли она со стежки на огороды? - мелькнуло в голове. - Если мне придется стрелять, шальная пуля может догнать ее". Больше ни о чем я не успел подумать. Прямо на меня из тумана выбежал здоровенный парень в желтой кожаной курточке с проплешиной на правом плече. В руке он держал шмайсер, это для него была игрушечка, а не оружие. Лицо парня исказилось, и он легко, одной рукой, как пистолет, вскинул автомат.

Не будь я готов, он опередил бы меня. МГ - это танк в сравнении со шмайсером. Для такого ближнего и мгновенного боя он неповоротлив. Но палец уже лежал на спуске, а предохранитель был сдвинут, и я на одну секунду опередил парня.

Он наткнулся на очередь как на оглоблю. МГ ударил в упор, и парня отбросило. В тот же миг я понял, что за курточка была на парне. Еще не успев разглядеть лица бандита, я уже возненавидел его. Палец как будто припаяли горячим припоем к спусковому крючку. Это произошло само собой. Без умысла... Вот... За Абросимова! За кровавую звезду на лбу. За комиссарскую кожанку, мародерски снятую с мертвого!

Курточку разнесло в клочья. Ее на моих глазах смяло и вдавило в тело. Отлетев назад, парень ударился затылком о землю. Только тогда я прекратил стрельбу. Горько запахло пороховым дымом и гарью. Курточка тлела. Вокруг еще более плотно сомкнулся туман. Тишина постепенно возвращалась.

– Не стреляйте, то я, не стреляйте! - раздался голос Попеленко. Он опасался шальной пули. Громко топал сапожищами и орал: - То я, Попеленко, свой!

Я склонился над бандитом. Кровь залила всю грудь и продолжала хлестать. Красиво он лежал, навзничь, и крупные крестьянские руки раскинулись по обе стороны тропы. Они примяли ростки озими. На белом лице резко выделялись конопушки. Эх ты, бандюга, полицай, своей мамы сын!.. Что тебя занесло в лес?

Попеленко, тяжело дыша, с автоматом в руке и расстегнутом полушубке, из-под которого валил пар, как из-за банной двери, тоже нагнулся над парнем.

– Ты Семеренкову не встречал? - спросил я. Попеленко пропустил этот вопрос мимо ушей.

– Вот аспид! - сказал он сокрушенно. - Я думал, он уже утек! А мы его ухлопали. Вот аспид!

– Ты что, жалеешь? - спросил я.

– Ну что вы, товарищ Капелюх! - возмутился он, шумно отдуваясь после бега. - Что ж я, политически не понимаю, что к чему?..

Но на лице у "ястребка" было написано явное огорчение. Он, конечно, жалел, что парню не удалось скрыться. Кончилось у Попеленко перемирие с бандитами. Теперь и его никто не пожалеет на лесной дороге.

– Ты Семеренкову Антонину видел? - снова спросил я.

– Да не тронули вашу Антонину! - сказал он. - Стоит с ведрами возле хаты. Перепугалась небось. - Он подумал немного и снял шапку. - Да... Здоровенный парубок,- сказал он. - Теперь лежит, как ситечко, в дырках, Ох ты ж боже!

– Придется нам теперь воевать всерьез, Попеленко. Не простят нам бандюги!

Попеленко вдруг захихикал. Мелким таким нервным смешком.

– А ведь он вас убивать пришел, товарищ Капелюх! - сказал он. - Он вам все окно вышиб! Бабка будет ругаться - страсть.

Вдруг посвежело, поднялся ветерок. Туман начал подниматься с озими. Как будто кто-то занавеску за занавеской отдергивал, чтобы открыть нас всему селу. Звезды над головой угасли. Солнца еще не было видно из-за тумана, но алый столб на востоке, постепенно расширяющийся кверху, горел вовсю. Он становился ярче и ярче. Ладонь парня, откинутая в белую озимь, покрылась мелкими капельками влаги, словно вспотела. Вот ведь какое дело.