Я промолчал.

– Ну вот, видишь! - сказала Варвара. - А баб опасаешься... Эх... Мыслительный ты парень, Иван, а надо бы проще, по-людски. Что ж мы столько ночек утеряли, а? Ну, может, что не так было, так будет лучше. И яблочко не за день дозревает...

Ее грудь рельефно обрисовывалась под крепдешиновой кофточкой. Глаза приобрели темно-сливовый оттенок, который хорошо запомнился мне в тот вечер. О черт! Я снова думал о лесах, о том, как нежно светится озимь под сентябрьским солнцем, когда идешь по стежке свободный, не связанный ничем - ни воспоминаниями, от которых рождается чувство стыда, ни обязанностью любить... И смутный образ девушки в черном платке, как символ свободы, простоты и естественной принадлежности лесам и полям, промелькнул передо мной. Я понял теперь, в эту совсем неподходящую минуту, откуда взялась та плавность и легкость, с которой шла девушка с коромыслом. Природа создала ее цельно, как былинку, как росток озими, и когда она шла, то шла бедро к бедру, лодыжка к лодыжке...

О черт! Я ничего не понимал: сидел рядом с Варварой, но думал не о ней. И так вот, раздваиваясь, терял последние остатки решительности, с какой явился сюда. Варвара пеленала меня взглядом, опутывала, лишала воли.

– Варвара! - сказал я нарочито резко и грубо. - Сядь! Не стой перед глазами.

Она тут же села. Неназойливая обволакивающая властность удивительно сочеталась в ней с готовностью повиноваться.

– Ты была с Горелым?

– Вот оно что... Дурачок, разве это важно?

– Важно! Я из-за этого пришел.

– Ах, так!.. - она сжала губы, задумалась. - Ну да, я виноватая. Красные командиры за Днепр ушли, а я тут осталась виноватая. Война мой век коротит, а я виноватая. Если и встретишь мужика, то в полицайской фуражке, и ты же виноватая!

– Да что я, прокурором пришел? - не выдержал я.

– А кто ж ты?

– Горелый бродит где-то здесь, - сказал я. - Он повесил Штебленка.

– Тебя он не повесит, чего волнуешься?

– Откуда ты знаешь, что не повесит?

– Знаю. Да, я была с Горелым! - Она говорила, подавшись ко мне через стол, и грудь тяжело легла на скатерть, крепдешин слился с полотном, а вырез открылся.- Он тебя не тронет, если будешь делать, как я говорю. Горелый сейчас не полезет на рожон, не то время! А придет зима, он вовсе уйдет.

Она разбиралась... Зимой, когда следы выдают и зверя, и человека, Горелый не станет бродить возле села.

– До снега сколько он еще может натворить! - сказал я. - Ведь гад! Фашист, бандера!

– Тебе двадцать лет, Ваня. Побереги себя. Тебя еще девки знаешь как любить будут!

– Что ты в нем нашла? - перебил я ее.

–А чего я должна находить? - сказала она снисходительно, как будто разговаривала с несмышленышем-почемучкой.- Нечего мне находить. Мужик он! Живой, не инвалид. Жениться хотел. Много ли таких в войну? Может, в нем чего и не так... Только когда один подходящий мужик на район, выбирать из чего?

– Ты виделась с ним после того, как ушли немцы?

– Вот еще! Дурочка я тебе отвечать на такие провокации.

– Не ты ли его подкармливаешь, Горелого? Рубашечки отстирываешь?

– Я?.. - Она рассмеялась. - Чтоб я на них стирала? Плохо ты меня знаешь.

– Честно говоришь?

– Вот те крест!

– Может он прийти к тебе в село?

– Почем я знаю?

– А если позовешь? Небось знаешь, кому шепнуть.

– А он сам не позовется. Он же с собой увел Нинку Семеренкову. Не меня, а Нинку! У него к ней, видать, серьез, а ко мне - так.

Да, я был слишком самоуверен, когда надевал новый френч с медалями и воображал себя хитрым и ловким эксплуататором женской наивности. Варвара ясно показывала, что наши с ней отношения ни к чему не обязывают ее. Может, вообще нельзя определить, когда разговариваешь с женщиной: лжет она или говорит правду? Умом я понимал, что Варвара кокетничает и притворяется. Но сердце было не в ладах с умом и принимало все слова за чистую истину. Вот и разберись...

– Откуда тебе известно про Семеренкову? - спросил я.

– Ну, на этот счет мы, бабы, знаем, что нужно. И чего вы это, Иван Николаевич, - она снова перешла на это игривое "вы",- допрашиваете? Вечер такой приятный! Или вы меня заарестуйте за Горелого, или не допрашивайте!

Теперь она была так близко, что я ощущал теплоту ее дыхания на щеке. От нее туалетным мылом пахло, хотя какое могло быть туалетное мыло в Глухарах, в одна тысяча девятьсот сорок четвертом?

– Не буду я тебя арестовывать! - сказал я.

Ее зрачки были против моих. Казалось, я со .страшной скоростью несусь ей навстречу и мы вот-вот столкнемся, разлетимся вдребезги.

– Послушай! - взмолился я. - Ведь он тебя, наверно, любил. Он снова захочет увидеть тебя... Ты можешь помочь мне! Вызови его в село, а?

– Нет, - сказала она и отодвинулась. - Я простая баба, Иван Николаевич. Я такого не понимаю. Я тебя и себя жизни лишать не хочу. Не для того люди рождаются, чтоб сами себя губили. Так не годится.

– А что годится?

– Я скажу что. - Она накрыла мою ладонь своею. Рука у нее была горячая, как химпакет. - Переезжай ко мне. Ну, в прыймы, уж как хочешь. Тебе хорошо будет. Войну перезимуем. Заботиться буду. Ты ж раненый, тебе хорошая баба нужна. Ласковая, умелая. Я верная тебе буду. Честно! Разве бабы от доброй жизни гуляют? Я тебя беречь буду. Тебе такая, как я, нужна, поверь, с пониманием. Ну, годочка на три старшая, так то ж не беда. Все, пока молодые, молодые по-разному, а к старости все сравняются, придет час! -Она примолкла, как будто давая мне возможность подумать.- А не захочешь потом, надоест держать не буду. Тебе учиться надо, я ж понимаю, голова у тебя толковая. Ты здесь на временной побывке. А мне - хоть немного человечьей жизни. Хоть чуть-чуть. Чтоб было что вспомнить...

– А Горелый? - спросил я.

– Что - Горелый? Я ж тебя не спрашиваю про твою биографию.

– Как ему понравится?

– Пусть бы сунулся! - сказала Варвара грозно.- А то взяли бы и уехали. Нет, со мной бы ты не пропал и до мирной жизни дожил. Ты и так своей кровушки отдал досыта. О себе надо думать. Я хоть не такая грамотная, как ты, а все же ум у меня расторопнее. Я дело говорю, Ваня... Иван Николаевич!

Наверно, она дело говорила. И, наверно, искренне. Разумное предложение дожить в тепле и сытости до мирных дней. Ребята там, на фронте, небось снова ползают на брюхе за передовую. И, как всегда, вернувшись с разведданными или с "языком", кого-то недосчитывают.

– Нет, Варвара, - сказал я. - Мне такая жизнь не личит. Но вообще... спасибо!

– Не жалеешь меня? - спросила она.

– Не до жалостей, - сказал я, не глядя на нее и чуть отодвигаясь. Бандиты рядом. Тебя пожалеешь... себя... А как быть с другими?

– Ох, дурак! - сказала Варвара. - Не знаешь, что у твоей жизни есть цена. И подороже, чем у других. Ну почему не понимаешь? Да ты пойми, ты хоть и воевал, ты против Горелого - морковка. Он мужик в силе, при уме. Ты послушайся! Я тебе спастись предлагаю. Уберечься.

– Нет, Варя. Не туда моя дорожка...

– И мне ты все пути срезаешь, - сказала она. - Ты мне ничего не оставляешь, Иван, кроме одного. - Она вдруг замолкла на секунду. - Я за тобой хочу укрыться, пойми. Ты меня спасешь, а я - тебя. Мы квиты будем. Ну а там, захочешь, гуляй, вольному воля.

– Ну хорошо! - не выдержал я. - Хорошо! Помоги сначала с Горелым справиться. Скажи, как его взять.

Она задумалась и посмотрела на меня внимательно. Влажная поволока сошла с глаз, и в них появилась трезвая бухгалтерская сосредоточенность. Удивительно, как в ней совмещались два человека...

– Нет, - сказала наконец Варвара твердо. - Не совладать тебе. Загубишь ты нас обоих, вот и все. Ты парень с фантазиями, не могу я тебе в этом довериться.

– Ну, я пошел, - сказал я и встал.

Бежать надо было отсюда, бежать!

– Пацан ты все-таки, - сказала она сдавленно. - По-завешали тебе отличий, а ты пацан. В герои хочешь? Вон их сколько стало, героев, безруких да безногих. Кому они нужны? А те, что под холмиками позасыпаны? Кто их станет будить, Михаил-архангел? Второй жизни не жди, Иван...