«Дон Мигель, я иногда почитываю историю. А вы разве нет?»

Палец Мигеля нетерпеливо застучал по черной поверхности письменного стола.

«Давай без намеков, прямо к делу».

«В июне 1391 года в Кордове поднялся крупный мятеж. Вся Худерия[7] была сожжена до тла». Феликс Руэс многозначительно уставился на дона Мигеля.

Ага, – понял Мендоза, – молодой человек решил напомнить ему о неприятном прошлом, о еврейских корнях рода Мендоза. Ну что ж, не было смысла отрицать эту общеизвестную истину.

«Полагаю, что для моих предков это был очень важный период для нашего рода», – признался Мигель.

«Может быть, этот Гильберто Руэс укрывал их? Они ведь уцелели, не правда ли?» – предположил Феликс.

Старик пожал плечами:

«Я не знаю подробностей. Разумеется, кто-то из рода Мендоза уцелел, ведь семья наша существует и поныне».

Феликс, после недолгого колебания, сунул руку в мешочек, который имел с собой и достал из него еще какую-то вещь.

«Это лежало вместе с бумагой».

Он протянул Мигелю странный предмет, похожий на медальон. Дон Мигель взглянул на него, взял вещь двумя пальцами и осторожно попробовал на зуб.

«Это золото, но какое отношение оно имеет ко мне?» В глазах дона Мигеля застыл вопрос.

«Я не знаю», – признался Феликс, «Но оно было аккуратно завернуто и лежало вместе с кредитной распиской, как я уже сказал. На нем что-то написано».

«Да, да», – нетерпеливо сказал Мигель, – «я сам вижу, но прочитать не смогу».

«Да никто не сможет, мне кажется… Простите меня… но… это написано на древнееврейском».

Мигель вздрогнул и отпрянул от медальона. Еретическое письмо в его собственном доме, в его собственных руках. Испанская инквизиция ныне не такая злобная, как прежде, тем не менее, если происхождение семьи…

«Я не разбираюсь в такой писанине», – громко произнес дон Мигель.

«Да не об этом речь! – воскликнул Феликс. – Просто, я полагаю, что эта вещица принадлежит Мендоза», – он не хотел сдавать своих позиций. «Не зря же ее положили вместе с распиской. Наверное, для того, чтобы она подтверждала ее подлинность».

Такое предположение звучало вполне правдоподобно и поэтому, на некоторое время, наступила тишина. Видимо Мигель обдумывал это. Феликс, не имевший опыта переговоров, каким обладал его пожилой оппонент, не выдержал первым.

«Я прошу оплатить долг, дон Мигель. Это мое право».

«Если это долг, то тогда конечно». Мигель встал, его рука осталась лежать на документе. «Мне бы хотелось разобраться в этом как следует и просмотреть свои архивы. Ты позволишь мне оставить это на денек-другой?»

На этот раз Феликс не колебался. В подобных из делах не доверять дому Мендоза было бы по меньшей мере глупо, ибо они были так же честны, как и всевластны. Мошенничеств дом Мендоза себе не позволял, так как бесчестная игра в делах в будущем могла им выйти боком.

«Конечно, вы можете оставить себе и документ, и это приложение к нему. Послезавтра я к вам приду».

Молодой человек откланялся, а дон Мигель Антонио так и остался стоять в задумчивости. Тысяча золотых дукатов… В другое время эта сумма показалась бы ему не больше, чем неприятный казус, хотя и довольно дорогой. Но сейчас было все гораздо сложнее. Дом Мендоза стоял на пороге кризиса, и эта претензия могла оказаться смертельной для их пошатнувшихся дел. И Богу было угодно, чтобы это случилось в день его, Мигеля Антонио рождения.

Охваченный отчаянием и злостью Мигель погрозил небу кулаком. Но тут же поспешно перекрестился. Его жена была в церкви и докучала Деве Марии своими назойливыми просьбами о помощи. Сейчас было не время обращаться к Богу в поисках защиты.

Годы, наступившие после правления Фердинанда и Изабеллы были временами не только экспансии и восторгов, но и периодом хаоса. Открытие Америки повлекло за собой мечтания о славе и богатстве. И, как нарочно, на протяжении этих двух поколений дом Мендоза находился под предводительством пустых мечтателей, фантазеров и людей, склонных к неоправданному риску. Дед Мигеля Антонио питал чудовищную слабость ко всякого рода колониальным авантюрам. Стоило лишь кому-нибудь заикнуться, что деньги следует вложить в то или иное завоевание, и он сию же минуту готов был открыть свой сундук. И все лишь потому, что дед был буквально помешан на всем, что было связано с именем Элб Колона. В доме даже имелся портрет первооткрывателя Нового Света, вывешенный на всеобщее обозрение в большом зале, где проводились приемы. С какой стати? Бог его знал, Мигель не имел об этом представления. Точно также он не мог понять и своего отца, способного по уши влезать в долги. При этом за его отцом не замечали каких-либо пороков или пагубных страстей, которые могли служить объяснением или хоть каким-то оправданием его поступков. Просто он всегда делал неправильный выбор. Когда в 1542 году всем стало ясно, что либералы вот-вот должны победить и продажа индейцев в рабство в Испанию будет запрещена законом, отец Мигеля продолжал снаряжать корабли, отправлявшиеся за туземцами в Панаму и Южную Америку.

Когда дошла очередь править домом до Мигеля, он пытался противопоставить опрометчивости своих предков расчет и осмотрительность, но ему постоянно не везло. В настоящее время в испанских колониях в Америке жили свыше ста тысяч переселенцев из Испании, которым требовалось буквально все. Но разве деньги, вложенные в приобретение товаров для Америки нельзя назвать надежным помещением средств? Нет, если Бог задумал посмеяться над человеком. В течение последних девяти месяцев три корабля с грузом, приобретенным Мендозой, затерялись в океане. Судовладельцы потерпели крах и с долгами рассчитаться не могут.

А теперь еще и это – требование рассчитаться с малопристойным прошлым суммой в тысячу дукатов. Сегодня это было слишком много. Кто знает, может тысяча золотых у него и зарыта в саду, но если это и так, то она ведь последняя… Да, Мендоза владели огромными земельными участками, стоимость которых в сотни раз превышала названную сумму, но в пересчете на твердое золото – это почти ничего.

Но не одно это занимало столь сильно дона Мигеля Антонио Мендозу в день своего рождения, когда взявшись за голову он сидел в своем кабинете. Он думал о своем сыне Рамоне. За полтора столетия пребывания рода Мендозы в христианстве из него не вышел еще ей один пастор. Кроме его сына Рамона. Наконец-то мольбы Анны, жены Мигеля, дошли до кого следует, и самый младший из мальчиков выразил желание пойти в доминиканцы. Оба родителя были в восторге. Анна – потому что имела теперь зримое подтверждение правоты ее посвящения, Мигель – из-за того, что связи с церковью смогут благотворно повлиять на его дело. А теперь оба были близки к потере рассудка.

Днем раньше Рамон совершенно неожиданно вернулся. Он решил в Святой орден не вступать. С чего бы это? Причина его отказа была настолько дикой, что Мигель даже с трудом понял о чем идет речь. Боже мой, да как такое могло случиться? И это могло быть правдой? Уму непостижимо, как мой сын мог пожелать стать евреем?

«Это все книги», – так объясняла происшедшее Анна.

Вчера вечером ни он, ни она не могли заснуть и говорили до петухов. «Ему надо было пойти к францисканцам, – сетовала Анна, – доминиканцы ненормальные. Учеба, учеба и больше ничего, кроме учебы. Учат их этому древнееврейскому языку, подсовывают читать всякую гадость, что же ты хочешь!»

«Я знаю», – пытался возражать ей супруг. «Знаю. Но сейчас поздно об этом говорить. Успокойся и дай мне подумать в спокойной обстановке».

Но в голову ему ничего не шло. Темнело. Анна должно быть уже вернулась из церкви. Рамон несомненно все еще наверху, в своей комнате, наверное, молится своему еретическому Богу. Боже мой, что ему делать?