В небольшой кабинет, в котором обычно работал начальник уголовного розыска городского отдела (сейчас он был в больнице и кабинет отдали Дорохову), вошел коренастый мужчина в темном штатском костюме. Несмотря на жару, пиджак его был застегнут на все пуговицы, а белая рубашка стянута галстуком. Его мокрое и красное лицо не выражало особого дружелюбия. Это был старший инспектор уголовного розыска Киселев. Дорохов еще утром познакомился с ним.

— А… Это вы, капитан!

— Что новенького, Александр Дмитриевич? — искоса поглядывая на стол, где лежали заметки полковника, спросил Киселев.

Дорохов понял настроение капитана и решил сразу же, как говорят, «поставить точки над i».

— Что новенького, говорите? Больно быстро вы захотели новостей. Сами занимались этим делом почти неделю и ничего «новенького» не добыли, а с меня требуете за полдня! — Дорохов улыбнулся: — Хитрите, капитан. Я ведь знаю, как вы восприняли мой приезд. Вот я работал, работал, и вдруг появился этот «начальничек», и еще неизвестно, как он оценит мою работу: согласится с очевидными фактами или начнет все опровергать. Заведет всех в тупик и уедет, а мне тут потом за него все расхлебывать.

— Что вы, товарищ полковник, что тут думать! Мне с этим Лавровым все ясно. Вот сегодня мы были с вами у городского прокурора, и он говорил, что нужны факты. Я искал нож, но его никто не видел. Искал свидетелей нападения на Лаврова, но их нет. Вы же знаете, что у нас в уголовном розыске работников раз-два и обчелся, а я освободил от всех других дел инспектора Козленкова и поручил ему поработать среди приятелей Лаврова, но толку пока никакого.

— Вы раньше знали Лаврова, до этого случая?

— Нет, товарищ полковник. Это по части Козленкова, да и сам начальник несовершеннолетними и молодежью занимаются, а я уже восемнадцать лет разыскиваю скрывшихся преступников, алиментщиков, без вести пропавших.

— А где товарищ Козленков?

— Он с утра работает по этому делу. Будет вечером.

— У Афанасьева когда в больнице были?

— Неделю назад. Плохо у него. Давление держится высокое, и врачи совсем про дела разговаривать не позволяют. Почти год болеет, неделю-две поработает — и опять в больницу.

— Он о деле Лаврова знает?

— Нет. Я хотел с ним посоветоваться, но начальник городского отдела не велел. Да зря вы с Лавровым мудрите. Он врет, выпутывается. — Киселев помолчал и с еще большим убеждением закончил: — Врет. Мне это ясно.

— А мне нет. Мне, к сожалению, ничего не ясно… пока. — Дорохов выделил последнее слово. — И придется начать все сначала. — Он решительно повернулся к Киселеву: — Давайте-ка съездим на место происшествия. Это далеко?

— Квартала четыре, не больше километра, можно и на машине.

— Лучше пешком.

Дорохов собрал со стола документы, сложил их в сейф, оглядел экипировку Киселева.

— Что, похолодало?

— Да нет, под тридцать в тени.

— Ну, тогда уж извините, пиджачок-то я оставлю. Полковник достал из серого пиджака, висевшего на спинке стула, бумажник, авторучку, блокнот и рассовал по карманам брюк, поправил спортивную рубашку, надел темные очки и предложил:

— Пойдемте.

В камере было прохладно. Может, оттого, что камеры предварительного заключения помещались в цокольном этаже, а может быть, потому, что наружные щиты на окнах не пропускали солнца. Лавров, вернувшись с допроса, разделся, аккуратно сложил брюки, по привычке расправив складки, разложил их на нарах, ковбойку повесил на деревянный колышек, забитый в стену кем-то другим, побывавшим здесь раньше. Оставшись в одних трусах, он подошел к полке, на которой лежала краюха черного хлеба, два белых батона, сливочное масло в стакане, несколько яблок и пачек десять сигарет «Новость». Достал сигарету, улегся на нарах и, изредка стряхивая пепел в щель между отполированными до блеска досками, задумался.

Лавров был один; это в первый день его посадили в общую камеру, а потом начальник городского отдела приказал держать его отдельно. Это хорошо, что отдельно: можно думать и никто не лезет с разговорами и расспросами. Не нужно притворяться. Вот уже какой день его преследовала одна-единственная мысль, она была надоедливой, навязчивой и просто не давала покоя. Олег никак не мог понять, не мог решить для себя, почему с ним хотел расправиться этот самый Славин. Знать-то он его знал, а кто не знал Сергея-парикмахера? Несколько раз у него стригся, изредка перед торжественными днями брился. Знал, что этот Сергей «ходовой малый», встречал его на улицах с разными девчонками. Иногда он появлялся в Доме культуры. Часто бывал в сквере в беседке, играл в карты. Но он, Олег, никогда с ним не ссорился, наверное даже не сказал ему и десяти слов. Встретятся — «Сергей, здорово!», «Серега, привет», и всё. За что же этот самый Сергей хотел его пырнуть ножом? Олег отчетливо вспомнил подробности того вечера. Сегодня пошли всего шестые сутки, а кажется, что уже прошел год. Ну, если не год, то полгода обязательно. Всего нет и недели, как произошла эта злополучная встреча, а он уже без содрогания смотрит на решетку и называется убийцей. Какой же он убийца? Ведь если бы не стал обороняться, то лежал бы в земле, а на его месте сидел бы этот Сергей… Сидел бы? А может, его еще и не успели бы найти. Интересно, пошел бы Славин так же, как и он, с повинной? Тогда зачем он выбрал этот безлюдный двор и арку, где не было ни души? Уж наверно он не хотел, чтобы были свидетели. Тогда как же он узнал, что Лавров пройдет именно там? Следил за ним? Наверно, следил: ведь от подъезда, где живет Степан, есть и другой выход. Нужно сказать этому полковнику, что скорее всего так и было. Сказать? А стоит ли? Еще неизвестно, для чего он приехал из Москвы. И поверит ли полковник Олегу? Когда его привели на допрос, он сначала подумал, что снова вызывает Киселев и будет уговаривать, чтобы он, Олег, не врал про нож. Сказал бы, что никакого ножа не было, что просто была драка и убил он Славина случайно, по неосторожности. Но как же он может убить случайно совсем неповинного человека? Ведь он, зная самбо, применяет приемы в исключительных случаях. Тренер в первые же годы занятий всем им чуть ли не ежедневно твердил, что знание самбо дает огромное преимущество перед другими, что это преимущество ни в коем случае нельзя использовать без крайней необходимости, что нужно беречь спортивную честь…

Олег обжег пальцы догоревшей сигаретой, отбросил окурок в сторону, встал, прошелся, три шага туда, три обратно, взял с полки яблоко. Хотел откусить красную блестящую боковину, но задумался. Яблоки принесла мама. Бедная, вечно озабоченная мама! Она всегда волновалась — то за здоровье Олега, то лечила отца, то торопилась к своим больным, хлопотала дома. Капитан Киселев разрешил ему свидание с родителями. Мать бросилась к нему, обняла и, видно, едва сдерживалась, чтобы не расплакаться, а отец молчал. И показался совсем-совсем старым. Когда капитан, находившийся здесь же, попросил мать, чтобы она уговорила Олега изменить показания, отказаться от того, что якобы на него с ножом в руке напал этот парикмахер, и тем самым облегчить свою участь, мама строго велела: «Ты, Олежек, говори правду и только правду». А капитану ответила, что ее сын с детства не лгал, и если он говорит — был нож, значит, он был на самом деле. Потом подошел к нему отец. Взял за подбородок, приподнял голову и горестно обронил всего несколько слов: «Я верю тебе, сын, что ты защищался. Верю». И, поддерживая мать, ушел.

Олег не заметил, как докурил еще одну сигарету, сообразил, что мечется по камере, поднял крышку параши, бросил окурок, закурил новую сигарету и опять лег.

Конечно, если бы накануне не подвернулся Степка Крючков, наверно, ничего и не случилось бы. Надо же — нализался и свалился на центральной улице. Не мог же Олег оставить его там, чтобы этого дурака уволокли в вытрезвитель! Он вспомнил, как тащил Степана домой, а потом выяснилось, что у того была причина напиться: ушла жена и оставила Степану годовалую дочку. Откуда только берутся такие женщины? Ну, ушла к другому, бывает. А вот чтобы бросить крохотного ребенка, нужно быть законченной негодяйкой. Когда друг чуть-чуть отрезвел и начал изливать свое горе, девочка проснулась, заплакала. Он, Олег, накормил ее, благо в холодильнике оказалось молоко, и долго утешал обоих. Степан заснул, а ребенок все еще не мог успокоиться. Олег никак не решался уйти, не знал, как оставить ребенка с храпевшим на всю квартиру отцом.