«Все. Дальше отступать некуда. Дальше для нас земли нет».

Ногтями вцепится в наспех отрытую ячейку, зубами вгрызется в бруствер своего окопа — и не найдется на свете силы, чтобы живым сдвинули его с места.

Так было под Москвой и Ленинградом. Так было под Сталинградом. И так было под Мурманском, где наши войска сразу же, в сорок первом, стали насмерть на подступах к городу.

В тех, еще летних боях короткого отступления, в арьергарде наших полков и дивизий выявились, подобрались и сплотились группы дерзких до отчаяния бойцов.

Отходя последними, то и дело вступая в рукопашные схватки с врагом, они вскоре убедились, что не так уж страшны все эти эсэсовцы из «мертвых голов» и «эдельвейсов», что их можно бить, только сам не робей! И с начала позиционной войны до ее окончания этим делом и занимались. Хотя, казалось бы, ни возможностей, ни условий для этого у них не было совершенно никаких.

Здесь, в Заполярье, на местности, будто забытой богом и людьми, все было не таким, с чем обычно приходится сталкиваться солдату.

Траншея? Ее не выроешь в гранитных склонах сопок. Траншеи выкладывали из замшелых валунов, и они под названием «китайские стены» тянулись вдоль нейтральной полосы с обеих сторон.

В стенах там и здесь зияли провалы. Это значит — река, озеро, болото… В этой холодной пустыне горы и камни будто растут из воды.

Окопчик на нейтралке, где можно укрыться, когда обнаружит враг? Его тоже не выкопать. И вот часами, днями лазили разведчики на открытые, намертво прострелянные снайперами голые поля, чтобы собрать хоть горку камней, заложить в трещину взрывчатку и если уж не выдолбить, то хотя бы выворотить небольшую ямку.

Зимою все это заметет снегом, стены своих траншей противник зальет водой, и они станут ледяными, так что и не вспрыгнуть на них — непременно соскользнешь.

Перед поиском нужно, чтобы артиллеристы дали по ледяным скатам раза два, не больше, иначе враги догадаются, что в их стене делают пролом. А разведчикам нужно помнить, закрыв глаза, вслепую видеть, куда попадут снаряды, где лежат под снегом горки камней, чтобы схорониться за ними, когда навстречу ударит огонь.

Глаза можно, конечно, и не закрывать. Но что толку? Полярной ночью, в пургу все равно ведь ни зги не видно, и даже ракеты гаснут в мутной вихревой круговерти.

А потом придет лето, похожее на весну русской луговой полосы, только без утренних зорь и вечерних закатов. Кругом слюдяно блестят озерки, мочежины, над землею поднимается теплый пар, в нем зудит и толчется мошкара.

Но лучше бы его вовсе не было, этого заполярного военного лета! Потому что как идти за «языком», когда день-деньской светит солнце, а на другом конце горизонта, словно в насмешку, словно напоминая, что она все-таки есть, где-то есть, появится на короткое время и тотчас исчезнет белесая, прозрачная, как марля, луна…

Летом все время цели видны, летом на переднем крае стреляют много, стреляют все — пехотинцы, пулеметчики, минометчики. Металл дробит камни, осколки свистят роем, и никогда не знаешь, чем в тебя угодит — куском железа или булыжником. А может быть, сразу и тем и другим.

Однако полярная ли ночь, полярный ли день — разведчикам все равно нужно вести поиск. «Надо идти», — как говорят они. В разведку вступают добровольно и потом уже не ноют — «невозможно». Невозможного для разведчика, пока он живой и задача не выполнена, нет.

Трудно. Очень трудно.

«…Это был другой мир. Суровый мир полумрака и жестокого холода, обжигающего лицо, в котором жизнь была долгой и ожесточенной борьбой с природой и людьми. Мир, где сигарета была роскошью, нормальная пища — мечтой. Нужно быть упрямым, чтобы выносить это даже в мирное время. А теперь… все это приблизительно походило на мои понятия об аде на земле», — в изумлении писал о жизни защитников Заполярья американский писатель и моряк Дейв Марлоу.

Но ко всему приспосабливается человек. И к сорок четвертому году уже пообвыкли, притерпелись ко всему солдаты Севера и даже научились скрашивать свой трудный, неуютный быт.

На каменных стенах землянок появились открытки. Близкие сопки с мудреными названиями заново окрестили по-своему, привычными понятиями: «Челнок», «Сахарная», «Огурец», «Верблюд», Долина Западной Лицы стала «Долиной Смерти» [4]: здесь, на берегах этой северной реки, здорово набили в сорок первом горных егерей из «Эдельвейса».

Ну, а когда оленей стали называть Булаными и Саврасками, тут и говорить не надо: вовсе освоились с северной войною, и если кто-нибудь попадал в госпиталь Колы или Кандалакши, то на него смотрели, как на выигравшего курортную путевку в Сочи. И завидовали: вот ведь повезло человеку — в Кандалакшу попал! А там и кино, и лесозавод неподалеку, где полным-полно девушек, мобилизованных трудовым фронтом.

Если отправляли дальше, на Большую землю, это было ужо плохо, это значило — тяжелое увечье. Тех, кого после госпиталя возвращали в строй, с Севера не увозили. Кировская дорога и без того работала с перегрузкой. Мурманский порт оставался единственным «окном в Европу», эшелоны с поставками по ленд-лизу шли из него кружным путем, через Кемь и Вологду [5], - шли под вой пикировщиков, под бомбами, но шли. И каждый вагон был на вес золота.

Раненые лечились почти у переднего края, в подземных госпиталях, которые сестры украшали по весне скромными цветами тундры, а долгой зимою — пахучей хвоей, привезенной, как ныне возят мимозу с юга, все оттуда же, из Кандалакши. И еще они умели говорить:

— Миленький, ты потерпи. Тебе не больней всех. Все будет хорошо. Мы еще увидим солнце.

Дивизионные разведчики жили на восточном склоне небольшой высотки, почти кругом опоясанной неширокой, но бурной речушкой. Она даже зимою замерзала не вся, шумела по камням на перекатах и в полыньях, а летом и особенно весною разливалась бурным потоком.

Что это было за жилище? Землянка — не землянка, пещера — не пещера. Так, нечто среднее. В небольшую расщелину заложили изрядную порцию желтых кирпичиков тола, рванули как следует под шум артиллерийской перестрелки… Образовалась большая сводчатая зала. Снаружи ее заделали подручным материалом — цинками от патронных ящиков, досками, законопатили ягелем… Получилось очень прилично: совершенно замаскировано и непробиваемо никакой фугаской — чтобы попасть к двери, нужно было перелезть защитную каменную гряду и только в глубокой выемке обнаружить вход.

В дни революционных праздников разведчики даже красный флаг у двери вывешивали. И хотя уже в десяти шагах его ни сбоку, ни сверху — ниоткуда не было видно, о флаге в дивизии знали. В праздники у разведчиков бывало многолюдно. К ним шли, как на демонстрацию.

Взрыв пробил в камне какую-то водоносную жилу, и над входом все время капало, как из старой, проржавленной трубы. Но со временем, когда немало тушенки съели, из консервных жестянок склепали желоб и отвели свой «нарзан» прямо в речку, чтоб не смердил под носом. Очень уж вредный и едкий попался источник.

Нары, застланные сухим рыжим ягелем, стояли в глубине полукругом. Прямо над ними висела школьная карта европейской части СССР. На ней, отмеченная красными флажками, вилась линия фронта.

Район Мурманска был замусолен и протерт до дыры. То один солдат, то другой время от времени подходил к карте и, уткнув палец в северо-запад Кольского полуострова, впадал в оцепенение.

До Берлина, до европейских столиц высчитывал он свой путь и обратно — до какой-нибудь деревни Поповки или Грибановки, затерявшейся в глубине России…

На осклизлых стенах горели коптилки из гильз. В центре землянки почти всегда жарко топилась большая круглая печь, сделанная из бочки для бензина. Около нее в красных отблесках пламени неустанно корпели ротные мастера-самоучки.

Любой вражеский самолет, сбитый поблизости, они с трудолюбием муравьев и проворством непостижимым обдирали до остова. Из алюминия лили ложки с черенками-рыбками и человечьими фигурками, вытачивали махорочницы, отшлифованные до зеркального блеска и украшенные гравировкой с сюжетом на военные темы.