Я услышал знакомый двухтоновый вой машины французской полиции. Лучше бы Клови не вызывал ее. Конечно, начнутся неприятности, когда они узнают, что я снимаюсь в фильме без зеленой карты с разрешением на работу. Вполне возможно, что они вышлют меня из страны.

Ну, как будет, так и будет, не стоит беспокоиться. Разумеется, я не мог знать, что встречусь с инспектором Фошоном.

Инспектор полиции Эмиль Фошон – невысокий, коренастый, с насмешливым живым галльским взглядом, который составляет чуть ли не главную часть великого галльского наследства. Курчавые черные волосы он стриг под «ежик». Еще надо добавить большие сверкающие карие глаза, оливковую кожу и густую щетину, недавно сбритую и попудренную. Лохматые черные брови срослись на переносице, нос костистый и слегка крючковатый. Губы тонкие, уголки опущены книзу. Он приехал на обыкновенном «Пежо», осмотрел место происшествия и, пока Клови объяснял, что произошло, кивал и что-то ворчал. Фошон почти ничего не говорил, лишь время от времени делал пометки в маленьком черном блокнотике, который хранил в нагрудном кармане темного костюма-тройки. Удовлетворенный осмотром, он повернулся ко мне.

– Мсье Дракониан, вы были очень близки к последнему звонку. Вы полностью пришли в себя?

– Да, совершенно, – ответил я.

– Тогда, вероятно, вы согласитесь сопровождать меня в кафе «Селект», тут недалеко за углом. Мы можем выпить коньяку, и я сниму ваши показания.

«Селект» – кафе рабочего люда, очень популярное в своем квартале. Белый кафельный пол, цинковый бар. На маленькой полке телевизор, игра в сокер в полном разгаре, европейцы трепетно называют ее футболом, потому что не знают ничего лучшего. Нам в Америке этого не понять.

Утро уже кончалось, и мы без труда нашли столик у задней стены. Я заказал кофе с молоком и круассаны, Фошон – коньяк и эспрессо. Воздух в кафе загустел от запаха кофе, цикория, черного табака, белого вина и перно. Фошон задавал мне вопросы скорее как человеку, с которым хочет поближе познакомиться, чем как полицейский подозреваемому. У меня не было ни малейшего представления, имею ли я право заниматься во Франции расследованиями, поэтому я сказал, что я старый друг Алекса Синклера, что было правдой, и что я ищу его отчасти ради собственного интереса, отчасти по просьбе друга.

Фошон время от времени делал пометки в блокноте, но главным образом слушал, глаза под тяжелыми веками щурились от дыма его «галуазки», темная, недавно бритая челюсть опиралась на пухлый кулак. Он сделал пометку, как правильно произносится «Синклер», и сказал, что, вероятно, через день-два сообщит мне какую-нибудь информацию, касающуюся моего падения, а, заодно, и об Алексе.

Мы пожали друг другу руки, Фошон снова сел в машину и вернулся в префектуру, так я думаю, иначе что же делает французская полиция, когда не занимается происшествиями. А я вернулся на склад, к Клови.

Клови уже снимал другую сцену. Он казался подавленным и задумчивым.

– Слава богу, что вы не получили повреждений, – проговорил он. – Этого не должно было случиться. Но я убежден, Фошон доберется до дна.

– До дна чего? По-моему, это просто несчастный случай.

– На моих съемках возможны только те несчастные случаи, которые планирую я, – покачал головой Клови. – Могу заверить вас, что этот спланирован не мною. Идите сюда, позвольте, я вам кое-что покажу.

Я последовал за Клови на верхний этаж. Мы шли по коридору к тому месту, откуда я упал. Клови показал мне, на чем держится пол, по-моему, это называется подпорочные брусья. Они были подпилены у основания, а потом аккуратно соединены. Сверху набросали всякого барахла. Самая аккуратная западня, какую я только видел.

– Но кто это сделал? – удивился я. – И зачем?

– Интересные вопросы, – согласился Клови. – Надеюсь, у вас найдутся какие-то ответы.

– Почему у меня?

– Только вы можете знать, кто бы хотел видеть вас мертвым.

– Но я не знаю.

– Тогда, наверное, вам стоит это узнать.

Я заметил, что частные детективы не тратят много времени на обсуждение своих ушибов и ран, полученных при исполнении долга, или работы, как там они называют свое занятие. У них у всех вроде бы есть баснословная способность, будучи серьезно избитыми, иногда даже тяжелыми тупыми предметами, отряхнуться и мгновенно прийти в норму. Примечательно, что после горячего душа и расслабляющего массажа они испытывают на следующий день всего лишь легкое стеснение при движении, но не обращают на него никакого внимания.

У такой выносливости, конечно, есть причина. Большинство частных детективов обычно бывают обладателями основательной мускулатуры. В их представлении занятия на тренажерах вместе с друзьями в местном гимнастическом зале – единственное по-настоящему стоящее времяпрепровождение. Я слышал о такого сорта людях, которые, когда им скучно, например, играют в гандбол, вместо того чтобы спокойно лежать на кушетке и терпеливо ждать, когда пройдет плохое настроение, как это делают все нормальные разумные создания. Они просто стоики, а не частные детективы.

Я не похож на них. Меня легко выбить из седла. Контузия, которую я получил при падении на складе, оставила безобразные желто-багровые пятна на моем теле и голове. Наверно, они не пройдут несколько месяцев. И они болят. Больше я об этом не упомяну, но хочу, чтобы вы тоже знали.

Я вернулся в свой номер в отеле и долго отмокал в ванне, потом часа два поспал. После этого я чувствовал себя почти готовым пойти на свидание с Иветт, назначенное на вечер.

Почти, но не совсем. Я просто не мог заставить себя выйти в надушенный декаданс парижской ночи, даже ради Иветт. Я все еще размышлял о том забавном старике, привидевшемся мне утром во время галлюцинации. И я размышлял о деле, в которое втянули меня Ракель и Алекс. Смутные мысли. Неопределенные мысли. Я размышлял о том, что мне очень плохо заплатили за расследование, обернувшееся сложной и опасной работой. Я размышлял о том, что всего случившегося уже больше чем достаточно, чтобы остановиться. Я приближался к критическому моменту, и сам это чувствовал: всегда знаешь, когда вот-вот войдешь в штопор. Я размышлял о том, какого черта меня снова занесло в Европу. В смятении я начал понимать, что повторил все снова: как дикарь попался на обманчивый блеск стеклянных бус. Погрузился в сложности и опасности из-за романтического заблуждения – ради мечты о Париже. О Париже, какого никогда не существовало. Ради мечты о себе, какого тоже никогда не существовало. Я пытался сделать вид, будто хочу заработать на жизнь без романтического ореола, без теплого сияния утраченного времени, которым окутаны мои воспоминания, без опоры на королевство ностальгии и жаркого воздуха. И, будто забыв, до чего отвратительными были мои годы в Европе, я пытаюсь повторить все снова.

Обратили ли вы внимание, что в детективных романах кризис могут переживать любые персонажи, кроме самого детектива? Вспомните прочитанные романы, и вы увидите, что это первый, в котором детектив решительно отказывается от свидания с очень ценным информатором. Вместо свидания я пошел вниз и спросил консьержку, может ли она отправить мою телеграмму. Она могла. Я написал: «Дорогая Ракель. Я ухожу. С любовью, Хоб„, и послал телеграмму в «Крийон“.

Вы можете сказать, что я перегнул палку. Но дело в том, что я терпеть не могу падать через несколько этажей. Особенно когда это не приносит никакой выгоды.

Два часа спустя, когда я спал, в комнату вошла Ракель.

– Что значит, вы находите? – спросила она.

– Дайте посмотрю, – сказал я и взял у нее листок бумаги. Это была моя телеграмма. – Я написал «я ухожу», а не «нахожу«, – объяснил я. – Проклятые лягушатники, все делают с ошибками.

– Но разве сегодня вы уже не в восторге от Европы?