— Как, нравится?

Он не понял, переспрашивает:

— Кто?

— Да вон та дама, в шляпке и зелёном платье.

Прищурился, посмотрел, тётушка тут выскочила:

— Симпатичная, мне нравится…

— Ну, говорю, мне тоже нравится. Жениться что ли?

Тут у обоих глаза на лоб полезли, от изумления, дядюшка первый в себя пришёл, платочком лоб вспотевший промокнул:

— Ну и шуточки у тебя племянничек…

И тётя Лизхен следом:

— Не пойдёт такая за тебя, слишком красивая…

Тут уж я не выдержал, рассмеялся и к Светлане бегом, подбежал, она остановилась, улыбается, ну я её в щёчку чмокнул, под ручку взял, кольцо из кармана вынул и на палец одел, подвожу к своим и так, небрежно:

— Дорогие мои дядя Карл и тётя Лизхен, познакомьтесь с вашей невесткой и моей женой Светланой…

И половина моя так в книксене присела:

— Светлана…

Мда… Это видеть надо было… Лица моих родственников… Ну, справились кое как, тётя расплакалась, да и дядюшка прослезился:

— Ну, — говорят, — наконец- то, дождались…

И поехали в усадьбу, сами как голубки сзади уселись, а Светлана со мной спереди, прильнула ко мне, мне даже чего то захотелось… К примеру брачную ночь устроить… Справился с собой, приехали, там лимузин мой быстро работники выгрузили, дядюшка экскурсию нам организовал, по хозяйству, а я всё за ними наблюдал, ну вижу, вроде как супруга моя им понравилась, да и они ей тоже… вечером нам в спальне постелили… одну постель… ну, обошлось всё… нормально вышло…

Третий день, как я дома. Выписан из госпиталя с окончательным и неподлежащим обжалованию приговором: здоров, к строевой службе годен без ограничений. Отправлен домой в двухнедельный отпуск после ранения. Вообще-то, после госпиталя положено пребывание в санатории для выздоравливающих, но я нашел нужного человечка в госпитальной администрации, и за небольшую мзду он предоставил мне право побыть дома. Дом, милый дом…

Собственно говоря, я оказываюсь дома в полном одиночестве. Ну, если не считать нашей экономки, домашнего тирана и повелителя Марковны, которая сразу же решает откормить меня, за все то время, которое я провел без ее опеки. Вначале это приятно (оладьи со сметаной, моченые яблоки, солонина с хреном, омлет с ветчиной, водка со льда, соленые рыжики), затем становится несколько утомительно (расстегаи, белужья уха, пельмени, водка со льда, свиной студень), а под конец — просто не переносимо (гусь с капустой, суточные щи, кулебяка на пять углов, водка со льда, поросенок с кашей). Короче, к приходу моих домашних я уже пребываю в состоянии прострации, отчаянно пытаясь вырваться из-за стола, превращенного из обеденного в пыточный.

Дети меня не испугались. Левушка так, похоже, и не понял, что изменилось в папе. В этом возрасте человек быстро ко всему привыкает. Ариша и отпущенный ради такого случая из корпуса Всеволод-младший уже видели "ряд волшебных изменений милого лица", когда навещали меня в госпитале и успели привыкнуть к папочке-упырю. Любаша тут же решает, что завтра мы непременно идем с визитами. По-моему, ей не терпится предъявить всем своим подругам и знакомым мужа-ветерана, кавалера стольких орденов, участника стольких боев…

…Но следующий день вносит свои коррективы в Любины планы. Утром к нам является фельдъегерь, принесший предписание "Подполковнику Соколову прибыть в Главный штаб дружинных частей сего дня в 1100, для участия в церемонии награждения. Форма одежды — парадная". Подпись: командующий дружинными частями, генерал-воевода Миллер…

Таким образом, в полдень я оказываюсь в Георгиевском зале Кремлевского дворца. Нас двадцать три человека: армейцев, дружинников и моряков. Через час у меня на груди заветный терновый венец, обрамляющий черный эмалевый круг, рассеченный золотым мечем и платиновой молнией. Награждение проходит относительно быстро, но затем следует банкет, обмывание наград и, в результате, я попадаю домой только к половине второго ночи, слегка утомленный и преизрядно пьяный. Последняя мысль, которая посещает меня, перед тем как заснуть: завтра Любаша все равно потащит меня с визитами…

… Я оказываюсь прав. С самого утра, перехватив лишь пару бутербродов со стаканом чая, я вновь облачен в парадную форму, Люба надевает свое лучшее платье, и мы отправляемся с визитами. Первым на очереди — наш квартальный секретарь Кузьмин.

Мы входим в помещение партуголка. Кузьмин весь в делах: что-то пишет в большой тетради.

— Разрешите?

— Проходите, проходите, — бормочет Кузьмин, не поднимая головы, и вяло взмахивает рукой — Слава Героям!

Однажды я уже слышал такое «приветствие» и… Дьявол соблазна оказывается сильнее меня. Вяло взмахиваю рукой и скороговоркой выпаливаю:

— России слава!

Кузьмин бросает раздраженный взгляд на невежливого посетителя. На его лице читается написанное крупными буквами негодование, обращенное на хулигана, осмелившегося передразнить "соратника квартального секретаря". Секунду он ошарашено смотрит на нас с Любашей, потом его брови изумленно ползут вверх. Узнал.

— Соратник Соколов?

Как, однако, много эмоций может передать простой вопрос. Тут и сочувствие, и удивление, и восхищение, и преклонение, и еще целый букет разных чувств, до брезгливости и обожествления включительно.

— Прошу Вас, входите, располагайтесь… Чаю? Или, может, покрепче, а?

На столе, немедленно очищенном от бумаг появляются чай, несколько пирожков с визигой, пряники и бутылка шустовского коньяку. Кузьмин торопливо рассказывает мне обо всем, что он делает как наш квартальный секретарь: о том, как наладили снабжение семей фронтовиков продуктами прямо на дому (а я-то еще поражался: откуда это у Марковны такой неистощимый запас всяческой снеди!); о работе с подростками, о выходах на дежурство с нарядами добровольной полиции, о страшной, хотя малопонятной для меня сваре с Городской Управой, от которой он чего-то очень нужного добивался и наконец добился… Соратник суетится перед "высоким гостем", ему хочется сразу и показать полезность своей работы, и расспросить меня о ходе боев в Маньчжурии, и не ударить в грязь лицом перед моей женой, которая состоит на учете в его партячейке. Что ж я могу рассказать о Маньчжурии, если последние три месяца я провалялся в госпитале? А на полезность твоей работы, соратник, я не покушаюсь: не по чину мне это, да и не хочется…

Не сказать, чтобы я был сыт, и, если бы рядом не было супруги, с удовольствием откушал бы не замысловатого угощения. А потом мы с Кузьминым крепко бы набрались за Кутепова, за Родину, за Партию и за Победу. Но грозный взгляд моей благоверной немедленно пресекает наши с Кузьминым робкие поползновения добраться до заветной шустовской бутылки.

— Прошу прощения, соратник секретарь, но мы с мужем ужасно спешим и забежали всего на одну минутку…

Но в этот момент щелкает радиоприемник и голосом Левитана сообщает:

— В последний час. Сегодня, 27 марта, войска Румынского фронта, сломив ожесточенное сопротивление противника, после упорных боев овладели столицей Румынии, городом Бухарестом! Слава российским воинам!

Ну, моя дражайшая половинка, теперь все козыри на моей стороне! Я вынимаю свою фляжку: мой коньяк всяко разно получше, чем простой шустовский. Быстро набулькиваю по полстакана себе и Кузьмину, на донышко — жене.

— За Победу! — сталкиваются со звоном стаканы. — За Мать-Россию!

Левитан между тем продолжает:

— На других участках фронта: в районе Нанкина наши войска продолжали вести ожесточенные бои с английскими, китайскими и японскими частями. За истекшие сутки, в ходе боев противник потерял 52 боевых самолета, 32 танка, свыше сотни орудий и более 3 000 солдат и офицеров.

Вчера наша дальняя бомбардировочная авиация продолжала наносить сокрушительные удары по военно-промышленным объектам Японии. Соединение бомбардировщиков, под командованием подполковника Шрама, нанесла сильнейший удар по одному из крупнейших японских промышленных центров, обрушив на противника более 200 тонн фугасных бомб, в том числе авиабомбы особой мощности. Во время налета были уничтожены 4 вражеских истребителя. Наши самолеты возвратились на свой аэродром без потерь.