Глаза Бонни широко открылись.

– Ты вернешься? – спросила она, не удержавшись. Элай кивнул.

– Хорошо, если ты ничего не натворишь, пока меня не будет.

Кровь прилила к лицу Бонни.

– Кто убедит меня, что это просто деловая поездка? У меня сердце разрывается!

– Я сказал тебе все!

– И ты запрещаешь мне танцевать и быть мэром, не так ли?

– Да!

– Вот как! – Бонни вспыхнула. – И это после того, что ты сделал!

– Но ведь ты простила меня, – Элай поднял бровь, – не так ли?

– Я не могла бы простить тебя, – призналась Бонни, – но я люблю тебя, и ты знаешь это.

Он нежно поцеловал ее.

– И я люблю тебя. Но я не хочу, чтобы ты работала у Форбса, Бонни.

Ей было нелегко побороть гордость.

– Я и сама решила не танцевать больше, – сказала она. – И не нужно напоминать мне об этом. А что значит не быть мэром? Я созвала двенадцать собраний Городского совета, и никто из членов не явился ни на один из них.

Элай рассмеялся.

– Значит, не возражаешь против отставки?

– Я не собираюсь подавать в отставку. Я мэр этого города до ноября. И это все!

Усмехнувшись, Элай поднялся, но Бонни схватила его руку и заставила сесть.

– Останься, – потребовала она.

– Почему?

– Потому что поезд отправляется из Нортриджа только послезавтра вечером!

Элай медленно спускал простыню, пока не обнажились груди Бонни. Она задрожала, но не сделала попытки закрыться, и когда он начал ласкать ее, вздохнула и закрыла глаза.

Бонни еще раз вздрогнула, когда рука Элая скользнула вниз.

Элай опрокинул ее на подушки.

– Ты сама сказала, что у нас есть время до послезавтрашнего вечера.

– О, но… уже… – Бонни выгнулась, когда его пальцы скользнули вниз по животу. Она издала глухой стон, когда его рука оказалась между ее бедрами.

– Я хочу, чтобы ты жила здесь, пока меня не будет, – неожиданно сказал он. – Я опасаюсь этих типов из Союза.

Бонни перевела дыхание.

– О! – воскликнула она. – Элай, мы же не обедали… и я голодна…

Элай усмехнулся.

– Ничего, с голоду ты не умрешь.

– Потуши, хотя бы лампу! – попросила она. Элай отрицательно покачал головой.

– И не подумаю. Слишком большое удовольствие – смотреть на тебя!

– Тебе это нравится?

– А тебе?

– Нет!

– Ты лжешь, мэр! – он отбросил простыню. – Прекрасная лгунья!

– Элай, пожалуйста… лампа… ужин… правда, я так голодна!

– Я тоже, – сказал он, опускаясь на колени возле кровати.

Бонни ощутила, как его пальцы вошли в нее – и затрепетала от наслаждения. Жар захлестнул ее, когда его голова склонилась к ней. Прикосновение его губ там, внизу, заставило ее вскрикнуть от восторга.

Забытая лампа продолжала гореть на столике возле кровати.

Дни после отъезда Элая в Сан-Франциско были перегружены самыми разнообразными делами, хотя Бонни уже не присматривала за магазином. Приготовления к свадьбе Джиноа шли полным ходом. По утрам Бонни писала приглашения, потом помогала готовиться к празднеству, которое должно было состояться после свадебной церемонии.

Строительство домиков и школы почти закончилось. Джиноа и Сэт решили сразу же после свадебной церемонии устроить пикник и танцы. Пригласили всех – рабочих и членов Городского совета. Увеселения должны были происходить на лужайке за домиками.

Для танцев соорудили помост, наняли музыкантов. Напитки и закуску заказали в магазине Джека Фитцпатрика. Город охватило радостное возбуждение, и хотя Бонни разделяла его, она ощущала смутное беспокойство, вроде того, что испытывала в дождливые дни перед наводнением.

Из всех, кого она знала, только Элизабет Симмонс тоже чувствовала беспокойство. Бонни, конечно, понимала, что задумчивость хорошенькой учительницы связана с Форбсом, а не с предчувствием опасности. Скучая по Элаю, Бонни сочувствовала ей.

Войдя в хорошо оборудованную школу с новыми партами, умывальником и туалетом, школьными досками и книгами, Бонни заметила, как удручена Элизабет.

– Ты так подавлена, словно ждешь неприятностей!

Элизабет смутилась.

– Прости. Мне бы следовало помочь Джиноа. Бонни опустилась на стул.

– Мы уже все закончили. Китайские фонарики повешены, столы расставлены, и, если верить мистеру Кэллахану, фейерверк будет великолепным.

Элизабет закусила губу.

– Все, как на День Независимости, – сказала она, думая о чем-то другом. – Пикник, танцы, фейерверк. – Вдруг мисс Симмонс разразилась слезами, – И свадьба… – закончила она, разрыдавшись.

Бонни встала и обняла подругу.

– О, Элизабет! – воскликнула она, гладя по спине молодую женщину, – любовь иногда причиняет боль, не так ли?

Элизабет отстранилась, всхлипывая.

– Ну, почему из всех людей в этом мире я выбрала самого неподходящего – Форбса!

– Форбс порядочный человек, – тихо возразила Бонни. – Он будет очень заботиться о семье.

Элизабет смахнула слезы и вдруг задрожала от гнева.

– Но он владелец игорного заведения, Бонни! И держит у себя шлюх!

– По-моему, нет ничего дурного в том, что человек содержит салун, – заметила Бонни. – Возможно, если ты проявишь снисходительность, Форбс откажется от этого.

– Не знаю, смогу ли сделать это, – прошептала Элизабет. – Форбс, по всеобщему убеждению, негодяй. Какой же из него муж?

Бонни вспомнила нежность, которую Форбс проявил к ней на кухне в «Медном Ястребе», и его поцелуй, хотя не собиралась упоминать об этом.

– Муж? Очень хороший, надеюсь… И весьма темпераментный.

Щеки Элизабет стали пунцовыми, верный признак того, что она знает о чувственности Форбса, возможно, даже уже испытала ее.

– Я люблю его так сильно, Бонни. Я хотела бы разлюбить его, но не могу. Он нужен мне.

Бонни вспомнила, как Форбс сказал ей, что почти теряет сознание, когда целует Элизабет, и улыбнулась.

– Чувствует ли Форбс то же самое, что и ты? – спросила она нарочно.

– Он говорит, что да.

Думая о том, как много времени она упустила из-за своей гордости, хотя могла бы провести его с Элаем, Бонни подошла к глобусу и раскрутила его.

– Рассказывала ли тебе Джиноа о своей помолвке с Сэтом Кэллаханом? – спросила она.

– Да.

Бонни взглянула в лицо подруги.

– Ей, к счастью, еще раз представился шанс устроить свою жизнь, Элизабет. Мне трудно говорить об этом, я сама сделала такую же ошибку. Усвой этот урок, учительница, и ты избавишь себя от многих страданий. Гордость – плохое утешение в часы одиночества.

Элизабет пристально взглянула на Бонни.

– Ты говоришь так, словно потеряла Элая, – мягко сказала она. – Насколько я понимаю, он уехал по делам. Джиноа ждет его со дня на день.

Бонни закусила губу. Элай уехал почти две недели назад – это не так уж давно, если учесть расстояние между Нортриджем и Сан-Франциско. Он не прислал ни письма, ни телеграммы, но в этом тоже не было ничего необычного, он никогда не отличался такой деликатностью. Значит, все это лишь странное предчувствие, которое иногда обманывает ее.

– Поскольку дело касается Элая, – сказала она, думая о Кубе и Консолате Торес, – измену нельзя исключить… С глаз долой из сердца вон.

Элизабет слегка побледнела. Возможно, ее терзали такие же сомнения в верности Форбса, и это было понятно.

– А ведь всего минуту назад, Бонни, – мягко напомнила она, – ты говорила, что жалеешь о потерянном времени.

– Жалею, – подтвердила Бонни, – и сейчас более, чем когда-либо.

– Если бы ты могла повернуть время вспять, чтобы ты изменила?

Бонни вспомнила об ужасных днях и ночах после смерти Кайли, о холодности Элая, его изменах и бегстве на Кубу.

– Я бы стала бороться, – с уверенностью ответила она. – Справилась бы со своим горем и пришла на помощь Элаю. И если бы он все-таки отправился на Кубу, я стала бы ждать его. Я была бы рядом с ним в тот момент, когда к нему вернулся рассудок.

– О Боже! – воскликнула Элизабет. – Ты любишь этого человека, не так ли?