Девка сперва смотрела недоверчиво, но когда он вывел её к тыну и показал, где надо пройти, чтобы не напороться на русское охранение, она внезапно просияла, обняла его и поцеловала.
Подсадил её — почти перебросил на ту сторону, — и белая фигура скрылась в темени.
Русинги ещё шумели. К ним идти не хотелось. Да и за пропажу пленницы его по головке не погладят. И — пьяный, но хитрый — он шмыгнул обратно в кусты, приспустил на себе порты, да и притворился заснувшим.
А потом незаметно уснул.
И снилась ему девка, которой так и не овладел. Будто сидит она рядом, гладит его по щеке и говорит: «Мы ещё увидимся…»
И так хорошо было Ратке, что и не высказать! Одно только мешало — никак он разглядеть не мог лица её…
* * *
Ратай не заметил, как пропустил удар. Но вдруг всё поплыло, морда хазарина, которого он достал-таки уже один раз, сдвинулась в сторону и наверх, а звон вокруг начал двоиться, троиться и уходить.
А затем он увидел над собою девичье лицо. Чужое. Но в то же время мучительно знакомое.
Ратай засуетил ногами, попробовал подняться. Девка удержала его, поднесла ковш воды. Через несколько вздохов между жадными глотками стало легче, густая каша в голове рассыпалась.
Солнце уже прошло полдень. Значит… Что значит?
Казалось, у него закрыты глаза. Он видел только какие-то тени, метавшиеся в звоне, слышал шумное дыхание, прорывающееся сквозь всё тот же звон.
А девка сидела рядом. И ничего вокруг. Только глаза её, её улыбка. Ничего, только…
Он вспомнил. Такой был сон однажды. Неясный сон мальчишки, который и понятия не имел о любви, о девках, о том, как это на самом деле соединяется в одно звенящее целое.
И теперь сон вернулся. Он увидел её же. И знал, что почему-то искал её всю жизнь. А теперь она сидела здесь. Девка из его сна. Та же девка.
Девка из той полузабытой славянской веси, из того незабываемого первого боя.
Он поднялся и сел перед нею. Она засмеялась, взяла его ладони и приложила к своим щекам. Глаза её лучились.
Но потом заплакала. «Зачем ты так надолго бросил меня?» — сквозь почти беззвучные всхлипы услышал он.
Ратай пытался рассказать, что в одиночку не мог до неё добраться. А на свой корабль и дружину тогда ещё не навоевал. Он пытался объяснить, как велик мир и как трудно в нём дважды пройти по одному и тому же пути. И что тем не менее через семь лет, уже став ярлом лодьи, завернул в ту — в её — весь. И узнал от испуганных смердов, что её после отбытия русов принесли в жертву. Велесу. По указу местного ведуна. Утопили во Влесовом омуте. И, дескать, правильно сделали — семь лет потом к ним никто не русил.
Ратай сказал, что отомстил. Волхва повесил. А деревню разорил окончательно.
Но не помогло. Девушка плакала, тонко и горько.
Кто-то из топтавшихся вокруг воинов — своих или хазар, он не понял, — сказал что-то насмешливое. Не отрывая взгляда от неё, Ратко грубо, по-русски, обругал его. Тот ответил своей руганью. К нему присоединился ещё кто-то, высказавшийся про обиду смертельную. Но между Ратаем и девкою происходило что-то такое важное, что он их не слушал. Тогда они попытались поднять голос, и он на них оглянулся. Что-то было в его взгляде, что они отступились. А потом на него навалились хазары и силой попытались оттащить от девки.
Ох, как он их бил, как он их бил! Бил так, словно в него вселился Перун!
А когда он убил всех и оглянулся… её уже не было.
Но он знал теперь, где её искать. И легко встал с травы, испачканной кровью, бросил секиру и щит, вздохнул глубоко… И побежал. Легко, стремительно, не касаясь земли…
* * *
…И пробился Ратко-млад да в гущу врагов,
И почал он там да хоробориться,
Как ударит раз — хазарин лежит,
Как ударит два — так и десяточек.
Но несметна была сила вражеска,
Обломилося копьё харалужное,
Изломалася секира да вострая,
А слетел и шелом с буйной головушки.
И упал Ратко-млад в зелену траву,
В зелену траву да ковылисту,
Разметалися его золоты кудри.
Прямо в сердце язвил его лютый враг,
Лютый враг большой да великанище.
И победу закричали тут хазарове,
Почали хвалу петь великанищу.
А поднялся тут вновь Ратко-хоробор,
Схватил палицу да и во сто пуд,
Как почал крушить лютых ворогов,
Лютых ворогов да хазаровей.
Где ударит раз — хазарин лежит,
Где ударит два — так и десяточек.
Всех врагов убил русин Ратко-млад,
А сам рядом пал да последниим.
Не стерпел уж он лютой раны той,
Лютой раны злой, что на сердце легла…
* * *
Туман по логу стлался густой и низкий. Ноги пониже колена казались отрезанными.
Не любил Прохор таких примет.
Над белым этим варевом встревожено пялились вдаль одноногие деревья, словно ждали опасности.
— Зябко, однако, — под нос пробурчал Семён.
— Ништо, — отозвался Прохор, перебрасывая ружьё в другую руку. — Солнце выйдет, так ещё жарко станет…
И усмехнулся про себя, поймав вдруг второй смысл этого слова. Да, как бы в самом деле жарко не оказалось. Намудрили, вишь, генералы. Теперь трюх-трюх занимать позиции…
А егерям в первую линию.
Сегодня их отделение взводный разбросал вдоль берега. И угодило так: роте — идти на самое лево, а им с Семёном — на левый фланг роты. И держаться. Пока приказа не будет. А как не будет, то вечером, сказал ротный, можно отходить на Строгань. Кто жив останется.
— Чево? — спросил вдруг Семён.
— Да, говорю, привиделось, вишь, офицерам, что хранцы здесь пройдут. Да надо оно было, хранцам-то — они эвон на Соловьёву переправу чешут, силой всей… А она, почитай, верстах в десяти отсюда…
— А и ладно, — рассудил Семён. — Оно нам-то и лучше. Всё в перепалке не будем. А вечерком вернёмся, у каптенармуса по шкалику получим за службу царскую. Да только вряд оно так получится. Видал, как ротный из штаба прискочил? Небось узнали чего, али приказ какой вышел…
— Знамо, — помолчав, ответил Прохор. — Только и ротный наш…
Шаги глухо доносились сквозь туманный постил.
— Ты это, Прохор, — сказал Семён. — Не очень-то… С ротным. По военному-то времени… сам знашь…
Ротный, суетливый чернявенький коротышка, за какие-то там барские грехи задержавшийся в нижних офицерских чинах, с самого назначения в их полк отчего-то невзлюбил Прохора. Хотя, казалось бы — унтер. И в полку с самого формирования. Да австрийский поход за плечами. И прусская компания.
Ништо, думал Прохор, перемелется — мука будет. Пока война, ротный особо не выкобенивается. Война, она всех роднит. Ежели, к примеру, вместе под пули идти, так и на последнего солдатика с надеждой оглянешься. Хошь и недворянского рода солдатик тот будет. Смерть всех равняет, и ядро голову отшибает одинаково — и офицеру, и солдату…
А после войны кого-нито из них двоих, да не будет: либо ротный на повышение пойдёт за нрав свой собачий, либо убьют кого… Помирать Прохору, однако, не хотелось. И он предпочитал думать о том, что после нынешнего к ним пришлют дельного командира — такого, какой во второй роте…
Позиция им попалась замечательная: по-над речкой, под ивами в прибрежных кустах. Берег был на взгорочке и очень удобно испластан лощинками да ямами. А речка изгибалась так, что любой враг, разворачиваясь, к ним с Семёном боком провёрнут будет.
Прохор понимал уже в этих делах. Хаживал к Ольмюцу, был и под Эмсом. Да и доля егерская к тому приучала — правильно позицию выбирать. Кто того не умел — давно уж глазыньки прикрыли, под ковыль легли…
